собственного успокоения, к вечеру наконец угомонилась и только время от времени гремела ржавой цепью, пробегая вдоль покосившегося к соседям забора, где над самой землей была натянута стальная проволока толщиной в палец.

Хозяйка, вернувшаяся с работы, торопливо разогрела борщ на медном примусе, который, если бы его хорошо отчистили, мог бы блестеть не хуже, чем золото. Налила нам борща по большой миске и велела есть тут же под навесом, что тянулся у стены над высоким бетонным фундаментом.

Онисим, скребя нестрижеными ногтями по потной майке, безнадежно и устало сказал:

— Винца полагается.

— Не держим, — равнодушно ответила хозяйка.

— Винограда бочки на две хватило бы, — заметил Онисим, достав из кармана свой знаменитый кисет.

— Давить некому. — Хозяйка говорила небрежно, словно отмахивалась от мухи.

— Сам-то где?

— Под Брестом закопан.

— В первые дни? — Онисим, поколебавшись, протянул кисет мне.

— Нет, — сказала хозяйка, — на обратном пути.

— Ежели на обратном, то непременно закопан. — Онисим вздохнул, видя, что мой щипок получился большим: махорки убавилось. Чиркнул зажигалкой и почему-то повторил: — Ежели на обратном…

— В сорок четвертом, — ответила хозяйка. — Извещение есть…

— А вас саму, извините, как зовут? — спросил Онисим.

— Алевтина Владимировна…

— Хорошее имя.

…Хозяйкин сын, подросток лет четырнадцати, бледный очкарик, провожал нас до гостиницы. Однако повел не к центральному входу, где на куске фанеры давно выгорели слова: «Гостиница «Восток», — а через двор, мимо кучи угля, в котельную.

Там мне предстояло провести ночь, первую ночь вне дома.

Да, первую…

В тот злополучный день, когда Даша ушла и Онисим сказал, что ждет от меня помощи, я спросил:

— Ну чем я могу тебе помочь, черт старый? Сам сижу без работы и без копейки. Жду у моря погоды. Жду, пока Шакун даст указание какому-то боцману Семеняке, чтобы тот смилостивился и взял меня на буксир. Матросиком…

— Матросиком, — поморщился Онисим. Спокойно сказал: — Ты не суетись… Помнишь, однажды разговор у нас с тобой про друга моего был, за которым будто бы должок есть? Ты тогда еще думал, что у меня шарики заскакивают.

Онисим смотрел серьезно, хитро. Мне, наверное, следовало выслушать его внимательно, без психа. Но я устал от неопределенности, устал до трясучки.

— Нашел друга?! — выкрикнул я. — Хочешь сказать, что нашел…

— Почти. — Онисим теперь уже не видел меня. Глаза его отяжелели и потускнели, словно налились свинцом. — Я никогда никому про это дело не рассказывал. Нужда заставляет. Нужда, она как короста: сколько ни чешись, все будет чесаться… В сорок втором воевал я тута, в краях здешних. Осенью маяться пришлось. Брюхатая дождями она была, собака… Стрельба, бомбежки. Нас то на машинах куда-нибудь отвозят, то на своих двоих в гору лазим. Когда поспишь, когда поешь… Все перемешалось. Попал взвод наш ночью в одно село или маленький городишко. Конец октября уже подваливал, холодновато, стало быть, было. Слышим, команда — ночевка здесь. Обрадовались. Распределили наше отделение в один дом, с самого края села над речкой стоял. Большой, но старый: крыша седлом прогнулась. В окнах темно. Понимаем, светомаскировка, потому как из трубы дым валит. Скуповато, но валит: знать, хозяева дрова берегут.

Стучимся. Старуха открывает. Говорим: «Добрый вечер, бабуля. На постой военными властями к тебе определены. Свободно?» Она говорит: «Свободно-то свободно, да вот тут дед один эвакуированный со вчерашнего дня хворает. На печи лежит. А хворь его, как сейчас помню по одна тысяча девятьсот девятнадцатому году, сыпняком называется. Кто им только не болел, говорит, и белые, и красные, и зеленые. Сотнями за день хоронили, вот те крест». Солдатики про сыпняк услышали и задом, задом по другим домам разошлись. А я и еще один рядовой — Ахметом звали, парикмахером на Кавказе он до войны работал, — я и Ахмет, значит, остались. Ахмет вообще бесстрашный был. А я подумал: ну заболею сыпняком — вылечат, сейчас не девятнадцатый год, зато в госпитале поваляюсь.

Заходим в дом. Комната просторная. Печка русская. На столе керосиновая лампа. Старой работы, трехлинейная, только светит самую малость. Все понятно: керосина где взять?.. На печи человек тяжело дышит. Слышно, а видать — не видно. Нам он и без надобности. Мы к столу. Жратву из вещевых мешков достаем. Как псы голодные. Мечтаем желудок наполнить да поспать в тепле. Ахмет от удовольствия руки потирает и громко поет такую песню:

А по субботам мы не ходим на работу,

А суббота у нас каждый день.

Если бы Ахмет эту песню не запел, ничего бы потом больше не случилось. Но Ахмет безотказный человек был, и, когда товарищи из милиции приглашали его постричь или побрить кого из провинившихся, он, значит, добросовестно исполнял просьбы. И там песен таких наслушался, а некоторые даже запомнил. И вот как только он пропел про субботу, старик повернулся на бок и спросил с печи: «Адвентист ты?» Ахмету послышалось, что старик сказал: «Отвинтись ты?» Потому решил, что дед бредит. Но я-то все понял, и предчувствие во мне потом выступило. Я к печи на полусогнутых и говорю на память первую заповедь адвентистов: «Я господь бог твой, который вывел тебя из земли египетской, из дома рабства. Да не будет у тебя других богов перед лицом моим».

Смотрю, зрачки у старика расширились. Стали как по три копейки. Рот от удивления приоткрылся.

Я ему тогда вторую заповедь: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им, ибо я господь бог твой, бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода…»

Когда я до четвертой заповеди дошел, сектант заплакал: «Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай и делай всякие дела твои, а день седьмой — суббота господу богу твоему…»

Сектант через силу говорит: «Узнаю вас, истинно обращенные… Я диакон. Со мной имущество общины. Его нужно передать в Ашхабад…» — и сует мне в руки смятую бумажку с адресом. «Имущество-то где?» — спрашиваю я. «Вон, под лавками», — отвечает старуха.

Я нагнулся. Увидел два больших фанерных чемодана. Уголки металлические…

7

Очкастый подросток привел нас в котельную гостиницы «Восток». Подвал невысокий. Чугунная печь с распахнутой дверкой. Возле печи сидит дед, в руках — совковая лопата.

— Дедушка Антон, — сказал подросток, — это те самые люди, о которых говорила мама.

— Люди так люди, — тоненько ответил дед Антон. — Пусть ночуют.

Подросток кивнул:

— Спасибо. — И быстро ушел.

Дед Антон безголосо и тихо затянул:

Скачет галка по ельничку,