снять куртку и сапоги, и мы подвинулись поближе друг к другу, умостили на ногах рюкзак, а на нем разложили еду. Хорошо, что у нас имелась бутылка выборовой, но пить было не из чего, – бабкины рюмки Ирена забыла в машине. Я припомнил вслух есенинское «воду пьют из кружек и стаканов, из кувшинок тоже можно пить» и сделал из них две чудесные пузатые зеленые пахучие чарки.

– Послушай, ты однажды скромно обмолвился, что писал и даже печатал где-то стихи, – ехидно сказала Ирена. – Прочти, пожалуйста, самый первый. Помнишь его?

– Презренная дочь, не помнящая родства! Как я могу забыть свое первое опубликованное творение? Оно явилось для меня ковровой дорожкой в заочный Литинститут. Слушай! – надменно сказал я. – Сорок лет моей стране, сорок лет! Путь борьбы, труда, и счастья, и побед. Путь постройки деревень, городов, воссоздания полей и садов!.. И так далее. На четырех машинописных страницах. Почти поэма!

– Я так и предполагала. Какая неподражаемая вдохновенная прелесть! – воскликнула Ирена. – И все твои стихи написаны с такой же эпической силой?

– Нет, были и другие, камерно-приглушенные, – сознался я, – но, по отзывам литконсультантов, те получились у меня удручающе несозвучными эпохе. Я почему-то подражал в них Надсону.

– С ума сойти. С чего бы это тебе?

– Понятия не имею, – сказал я.

Мы бережно и торжественно выпили по кувшинке выборовой и вкусно закусили бабкиным салом.

– Хочешь попользоваться еще? – спросил я. Самому мне хотелось, – когда еще придется пить из кувшинки!

– Хемингуэй говорил это не о водке, – сказала Ирена. – Они в тот раз там пили сухое вино.

– Ну, тогда давай отведаем по-русски.

– Нет, родной, мне будет плохо. Отведывай на здоровье сам. Ты вообще, как я начинаю замечать, любишь отведать по-русски, правда?

– Иногда. Особенно отечественное шампанское.

– А тебе приходилось пить иностранное? И виски ты пробовал? Что это такое?

– Смрадный самогон, – сказал я. – Примерно как наша «Московская». Даже хуже.

– А «кока-кола»?

– Великолепный жаждоутоляющий напиток, – сказал я. – Что-то вроде смеси кофе, сока вишни и запаха утренней розы…

Мы немного поговорили о своих родителях, о заграничных местах, которые я так или сяк видел, о мировой политике и о своем издательстве. Я и не знал, что Вениамин Григорьевич – автор. Его книга «Страницы прошлого» вышла год тому назад в нашем издательстве и редактировала ее Ирена. Она советовала почитать «Страницы». Мне пора было выпить очередную кувшинку, и я сказал Ирене «побудем живы». После этого у нас что-то нарушилось, как будто мы взяли и разом постарели лет на пятнадцать. Я подумал, что нам следует сменить место. Просто взять и выплыть из-под тени деревьев на середину озера. Или сойти на берег и побродить по лесу.

– Антон, давай поплывем вон туда, – предложила Ирена. – Посмотри, как там радостно сияет на воле солнце! Давай выпьем сейчас вместе и поплывем. Только ты не повторяй больше эту свою похоронную здравицу…

– Да бог с ней, с этой здравицей, – сказал я, – можно и молча.

– Нет! Я знаю, подо что мы выпьем!

Ее тост о нашей взаимной верности мы произнесли трижды, и это было как суеверное заклятье, наложенное нами самими на себя. Я перегнулся через борт лодки и поднял из озера три лилии. Стебли их надорвались далеко, у самого дна. Лилия – растение невеселое: нельзя заглянуть в бело-жаркую глубину чаши этого цветка без того, чтобы не испытать тревогу за его неземную хрупкую ненадежность. Лилии – очень нежные, человечные цветы, и лучше их не трогать.

Ирена взяла их у меня молча и неохотно.

На середине озера не надо было грести, – тут временами задувал с разных сторон игровой слабосильный ветер, и лодка колобродила по кругу, и никого не было, кроме нас, речных рыбалок и двух грязно-серых цапель: они всё время ошалело летали из одного конца озера в другой, неуклюже выпятив зобы, затевая драки и вскрикивая неприятно-охрипло и резко.

– А всё Кержун виноват, – следя за ними, рассудила Ирена, – выкрал весной у них яички, разорил гнездо, а они вот теперь и ссорятся. И разойтись поздно, и…

Она запнулась и занялась лилиями, – их понадобилось окунуть в воду и приподнять, окунуть и приподнять, а потом исследовать стебли: равной ли они длины.

– Считай, что я поцеловал тебя, – сказал я.

Мы полулежали на кругах в противоположных концах лодки, а в ногах у нас были якоря, насос и рюкзак.

– А как ты меня поцеловал? – серьезно и тихо спросила она.

– Хорошо, – сказал я. – Цапли тут ни при чем.

– Я так и подумала… Трудно нам будет, Антон! Ох и трудно! Одни ассоциации замучают…

– Плевать нам на все вученые термины, – сказал я. – Давай пристанем к берегу и поищем грибы, раз ты помешала мне наловить рыбы для ухи. И запомнила ли ты, детдомовское исчадье, что стрекозы никогда не спят?

– Да, – сказала она радостно.

– А Наполеон сколько спал в сутки?

– Четыре часа!

– То-то же! – сказал я.

Мы поплыли к берегу. Грибов не было, – стояла засушь, зато на полянках попадались заросли переспелой черники, и мы садились там, и я набирал полные пригоршни ягод и кормил Ирену не по одной и не по две черничины, а помногу, целой горстью, – было счастливо сознавать свою вольную возможность делать это – и помнить наказ Звукарихи подюжей питать свою малешотную жену…

Больше в тот день не надо было ничему у нас случаться: уже всего хватало, чтобы он запомнился и так, – но, видать, на то он и выдался таким бесконечным и ярким, чтобы в нем случилось всё до конца, чего нам хотелось и не хотелось… На Ирену нельзя было взглянуть без тайного смеха: ее лицо – губы, подбородок и щеки – оказались густо вымазаны черничным соком, а глаза осоловело слипались, и вся она сморенно сникла и походила на ребенка, впервые попавшего на поздно наряженную для него елку. Я перенес в лес лодку и перевернул ее кверху днищем, – резиновое полотно тогда провисает, но земли не касается, и получается уютная люлька. Туда только надо было настлать аира, – его чистый прохладный запах отдает