себе на ноги такова привычка мужчин, когда они размышляют, ибо когда взгляд упирается в ступни, образуется замкнутый контур и все тело способно размышлять непринужденно.

Внезапно человек шагнул в черный коридор и исчез. Мак Канн услышал с десяток шагов по твердому полу, а затем — как открылась и захлопнулась дверь, после чего не доносилось уже ничего, кроме шелеста и шуршанья собственной одежды Патси и сопения его же носа на выдохе — на пузе у него имелся кожаный ремень, и по шуму от него можно было б решить, что выделан он из громов… установилась великая тишь; освещенная комната и манила, и устрашала, ибо там было даже тише, чем в мире вовне; неподвижные шары глазели в окно, словно глаза безумной рыбы, и могло помститься, что комната насторожила незримые уши и прислушивается к окну, и вообразить можно было, что комната запищит и завоет, стоит хоть кому-нибудь проникнуть в нее не через дверь и остаться внутри.

Мак Канн ничего подобного не воображал. Поплевав на руки, он во мгновение ока забрался внутрь. В три длинных торопливых шага оказался у мешков и, как раз сграбастав их, услышал, как открывается дверь и вновь грохочут по крепкому полу шаги.

— Я зашел, — обозленно произнес он, — и теперь не уйду.

Единожды сморгнув, словно вспышкой молнии, обозрел он все вокруг, но спрятаться было негде. Перешагнул он тогда дубовый ларь и притаился за ним. За спиной у Патси были теперь книги, перед ним — здоровенный сундук, а сверху — два набитых мешка. Скрыт он оказался добротно, а между мешками открывался обзор.

Уставился на дверь.

Чистый человек вошел и встал сбоку. За ним вошла женщина уж точно еще более отмытая, чем тот мужчина. Отчего-то она, хоть и была рослой, казалась легкой, как перышко. Одета в тонкое розовое платье того паутинного свойства, что висело и плыло в воздухе при всяком движении. На обнаженных плечах покоилась батистовая накидка, она тоже струилась и плескала, когда женщина двигалась. Волосы — словно из тончайшей канители, легкие, как пух чертополоха, и так же волновались они и струились мелкими локонами и кудряшками.

Эти двое уселись за стол напротив друг дружки и некоторое время не разговаривали. Затем мужчина поднял голову.

— Я получил сегодня утром письмо от твоей матери, — негромко произнес он.

Женщина ответила так же негромко:

— Я не знала, что ты состоишь с ней в переписке.

Мужчина слегка повел рукой.

— И я не знал, что твоя переписка была столь примечательна, как я это выяснил, — сказал он.

Женщина отозвалась холодно:

— Ты вновь открываешь эту тему.

— Открываю — вынужден. Твоя мать подтверждает все, в чем я тебя обвинил.

— Мать меня ненавидит, — сказала женщина, — она подтвердит обо мне что угодно, если это достаточно скверно.

— Она твоя мать.

— О нет, отнюдь! Когда я перестала быть ребенком, она перестала быть матерью. Мы всего лишь две женщины, столь близко знакомые, что можем быть врагами, никак друг друга не стесняясь.

— Не чушь ли ты говоришь?

— Я совершила против нее преступление. Она никогда не простит меня за то, что я юнее и я хороша ее красою. Она оставила моего отца, потому что он сказал, что я хорошенькая.

— Всё это… — проговорил мужчина, дернув плечом.

— А о том, чтó она бы сделала против меня, ты осведомлен достаточно — если учесть то, что наговорила тебе перед нашей женитьбой.

— Ты признала, что не все сказанное — вранье.

— Некоторые факты — правда, а все оттенки — ложь: такое скажет любящая мать о своей дочери! Но то старая история — или мне так мнилось.

— Старая история забыта, пока новая не вытащит ее из памяти, — промолвил он.

Она тоже слегка повела плечами.

— Эти разговоры начинают меня утомлять.

— Могу понять… К своему письму твоя мать приложила некоторые другие, от своих друзей — они настаивают на фактах и добавляют еще.

— Это письма или копии писем?

— Копии.

— Разумеется, моя мать запретила тебе раскрывать публично, что она пересылает тебе частную переписку со своими друзьями?

— Естественно.

— Очень естественно; причина же в том, что она писала эти письма сама себе. У этих копий нет оригиналов.

— И опять ты городишь чепуху.

— Я знаю ее лучше, чем ты, — лучше, чем она знает саму себя.

Вновь на несколько мгновений возникла меж ними тишина — и вновь прервал ее мужчина.

— Кое-чего я сделать не в силах, — произнес он, помолчал, продолжил: — Я не могу добывать нечистые сведения в нечистых местах, — продолжил он, и вновь между этими людьми пало молчание.

Она безмолвие терпела, а вот он — нет.

— Ты ничего не говоришь! — сказал он.

— Мне кажется, это целиком и полностью твое личное дело, — последовал ее тихий ответ.

От него он отмахнулся.

— Ты не можешь так запросто со мной развестись. Это наше дело, и нам необходимо его уладить между собой.

Ее рука покоилась на столе, и мужчина вдруг потянулся к ней, положил свою ладонь поверх. Женщина руки не отняла, но напряжение в ней стало сильнее прежнего. Мужчина убрал руку.

— Мы разумные созданья и должны разбираться со своими трудностями, — бережно произнес он, — должны даже помогать друг другу разрешать их.

— Эти трудности не мною созданы.

— Тобою — и ты бесстыже мне лжешь.

И вновь пало безмолвие — глубокое, но не мирное. Это беззвучие зудело звуком, в нем затаились крики, оно было лютым и ужасающим. Мужчина прижал руку ко лбу, закрыл глаза, но на что он смотрел в безмолвии своего существа, было известно лишь ему одному. Женщина сидела прямо на расстоянии вытянутой руки от него, и, пусть глаза ее были распахнуты и спокойны, она тоже взирала на то, что было вольно внутри нее и ей одной очень зримо.

— Кое-чего я не в силах сделать, — сказал мужчина, с трудом выбираясь из подземных пещер и тайных пейзажей. Продолжил говорить, спокойно, однако без выражения: — Я старался выработать в жизни правило и следовать ему, но не стремился навязывать свои законы никому другому — тебе-то уж точно. И все же мы обязаны исполнять какие-то элементарные обязанности, и от них ни мне, ни тебе отказываться нельзя. Есть личная, скажем так, семейная верность, какую ждем мы друг от дружки…

— Я ничего не жду, — сказала она.

— Я не требую ничего, — произнес он, — но жду… я жду так же, как жду воздуха в легких и устойчивости под ногами. Этого не смей у меня отнимать. Ты не обособленный индивид, каким себя