мог не только родиться, но и вырасти без того, чтобы о нем ходила молва по всей округе. И Колледж Нью-Джерси… Конечно, времена, когда там учились лишь пресвитерианцы, прошли, но там до сих пор студенты – сплошь протестанты. И, тем не менее, ты его закончил.

Я увидел, что мой новый друг хочет что-то сказать, но я поднял руку и закончил свою мысль:

– Ник… скажи, ты не из тех «новых русских», которые неизвестно откуда появились в Российской империи и помогли им выиграть войну против англичан, французов и турок?

Мой визави на секунду задумался, а потом поднял голову, внимательно посмотрел мне в глаза и сказал:

– Хорас, Тед пишет, что я могу тебе полностью доверять, и Мэри тоже. Так он почти ни о ком больше не говорит – значит, если я вам открою наш секрет, ты никому о нем не расскажешь. Кроме Мэри, как я уже сказал.

– Даю слово, – сказал я, с грустью подумав про себя, сколько можно было бы об этом написать. Но обещания свои я всегда держу – именно так воспитал меня отец, бедный фермер из штата Нью-Гемпшир далеко на севере.

– Твоего слова мне достаточно. Да, мой друг, мы с Тедом действительно из этих самых «новых русских», хотя в нашем времени это словосочетание означало несколько иное. Предвосхищаю твой следующий вопрос – мы с ним родились в конце двадцатого века.

– Когда-когда?!

– В тысяча девятьсот девяностых – я чуть старше, Тед чуть моложе. И я действительно родился в графстве Саффолк, и учился в Принстонском университете – так переименовали Колледж Нью-Джерси в тысяча восемьсот девяносто шестом году. Потом я еще ходил на журналистские курсы в колледж Нью-Скул, что на Манхеттене. Точнее, будет там в мое время. А в Россию – родину моих предков и страну, которую многие потомки эмигрантов считали своей родиной – я попал в качестве журналиста.

Такого я никак не ожидал, и, чтобы хоть как-то собраться с мыслями, я налил нам по два пальца хорошего бурбона. Когда же мы его потихоньку допили, я задал самый важный вопрос из тысяч тех, которые крутились у меня на языке:

– Ник, расскажи, а что будет дальше с Америкой?

Тот грустно улыбнулся и сказал:

– Хорас, пойми – история уже пойдет не так, как она шла в нашей истории. Та же Крымская война – то, что англичане именуют Восточной войной – закончилась в нашей истории, в общем, ничьей. Здесь же мы не только разбили англичан, французов и турок, мы перекроили карту Проливов и близлежащих земель. Во Франции новый император, а в Англии… Будь Виктория поумнее, и там воцарился бы мир с Россией. Так что вполне может быть, что и в Америке все будет по-другому.

– А что же было в вашей истории?

И Ник мне рассказал… Услышав про ужасы Войны между штатами (у нас на Севере ее именовали «Гражданской войной», а на Юге «войной Северной агрессии»), про концентрационные лагеря для военнопленных, про вакханалию убийств и уничтожения целых городов на Юге, я все больше и больше впадал в черную меланхолию. И когда он рассказал про капитуляцию Юга, я робко спросил:

– Надеюсь, после этого все было хорошо?

Но Ник криво усмехнулся и рассказал мне про ужасы так называемой «Реконструкции», и про то, что отменили ее только через двенадцать лет после окончания войны. А на мой вопрос про негров ответил:

– Черное же население получило свободу. Но стало ли им лучше жить? Я, как я тебе уже говорил, противник рабства. Но свобода – она ведь разная бывает. Если живешь впроголодь, не можешь себе позволить врача, если заболеешь, а в старости никто о тебе не позаботится, то такая жизнь тоже далеко не сахар. Причем, по крайней мере, вначале, черные, поддерживаемые северянами, стали терроризировать белых. А если учесть, что выбирать и быть избранными могли лишь негры и саквояжники – так называли северян, переселившихся на Юг, чтобы там обогатиться за счет местного населения, то… Ну, в общем, ты меня понял.

– Мне Тед говорил, что такое вполне вероятно, но я не знал, что все будет настолько плохо. Неужто никто не выступил за политику примирения?

– В семьдесят втором году одним из кандидатов в президенты был некто Хорас Грили, который выступал в том числе и за это – восстановление южан в правах и окончание политики Реконструкции. Но так получилось, что Мэри заболела и скончалась от воспаления легких, а ты после этого отошел от политики во время кампании и умер от горя через месяц после Мэри – после выборов, но до заседания электоральной комиссии. Кстати, насчет медицины – у нас она намного лучше, чем у вас, и, я надеюсь, мы сможем вас вылечить, если появится такая надобность.

Я сидел как громом пораженный, а потом осторожно спросил:

– Ник, а ты здесь… Ты приехал для того, чтобы изменить историю?

– Вообще-то мы собираемся праздновать наше с Мейбел бракосочетание в кругу семьи и друзей. Да, вас с Мэри мы тоже хотим пригласить – наверное, в Чарльстон, туда проще добраться.

– Знаешь, раньше я никогда не отправился бы на Юг. А теперь, если Мэри будет не против, мы бы с удовольствием поехали к вам на празднество – спасибо за предложение!

– Ну вот и хорошо. Да, кстати, мне все время кажется, что ты хотел спросить про судьбу нашего общего друга. Отвечу сразу – точно я сказать не могу, но, насколько мне известно, его должны вот-вот освободить, если уже не освободили. И он скоро будет дома.

– Слава Господу нашему! – Я действительно очень боялся за сэра Теодора и молился Богу каждый вечер за его жизнь.

– Конечно, все может быть – ведь он попал в руки… не очень хороших людей. Но в их планах – доставить Теда к ее величеству королеве Виктории, так что вреда они ему не причинят. Разве что придется ему вновь побыть «гостем» этой коронованной шлюхи. – Он использовал библейское слово «harlot», что в данной ситуации подходило как нельзя лучше. – Но даже в таком случае ему придется терпеть некоторые… скажем так, неудобства, но мы рано или поздно его спасем. Это я тебе обещаю.

«Интересно все-таки, – подумал я, – что его желает видеть именно „ее крючконосое величество“, как ее именовал мой бедный друг. А это можно объяснить только тем, что слухи про их близость не лишены основания». Но я знал, что и сам про это не напишу, и не дам никому другому написать.

И перевел тему:

– Ник, а можно одну… просьбу?

– Для тебя, Хорас, все, что в моих силах.

– Ты знаешь, колонка Теда в «Геральд-Трибьюн» была необыкновенно популярной в нашем городе. Не мог бы ты ее… взять на себя? Тебе не обязательно писать то же самое – я тебе полностью доверяю. Расценки у меня такие… – и я выдал ему цифры.

– Хорошо, сделаю, Хорас. Могу и за бесплатно.

– За бесплатно не надо.

– Договорились, – и он улыбнулся.

– И вот что еще. Я не знаю, что именно Тед написал в своей записке для тебя.

– Только то, что мне нужно было обратиться к тебе.

– У меня есть, во-первых, его вещи – я забрал лишь линейный аквавит, о чем он меня сам попросил, – а во-вторых, портфель, предназначенный для тебя. Чемоданы его здесь, а портфель я тебе завтра доставлю с охраной – в нем, насколько мне известно, есть кое-какие ценности. Ладно, пойдем к нашим дамам – они, небось, заждались уже нас…

1 июня 1855 года.

Нью-Йорк, отель «Сент-Николас».

Агнес Катберт, служанка и дальняя родственница Мэйбел Катберт-Домбровской

Я брела по Нью-Йорку в полной прострации. У меня не было ни места, ни денег, вообще ничего. Единственный мужчина, к которому я питала нежные чувства – втайне от него, должна сказать – в один прекрасный день исчез, и я не знала, что с ним могло случиться. Я поговорила с одной мулаткой, работавшей прачкой в «Астория-Хаус», – она, как правило, все обо всех знала, – но она лишь сказала, что тот заплатил за месяц вперед, но в один прекрасный день ушел и не вернулся. Да, я понимала, что шансов у меня не было – но я его действительно полюбила, и эта история меня подкосила, а увольнение стало последней каплей.

Я подумывала броситься в Ист-Ривер с одного из корабельных пирсов – плавать я не умела и наверняка бы утонула. Жить, конечно, хотелось, да разве это можно назвать жизнью?

Как мне рассказала мама, мой дед Альфред узнал, что мама забеременела от его сына, которого также звали Альфред. Обыкновенно в таких случаях дети попросту рождались рабами, но дед оказался человеком другого склада. Он даровал маме вольную, а также выдал ей денег, присовокупив, что он не хочет, чтобы его внук или внучка, пусть и с четвертью негритянской крови, росла в нищете.

Увы, мама, не успев получить вольную, выскочила замуж за какого-то негра, который пообещал ей золотые горы. Он увез ее в Бостон, где, по его словам, для черных был рай на земле. Но для нее эти месяцы были адом – он ее, беременную, постоянно избивал, а затем отобрал у нее почти все деньги и выставил ее на улицу незадолго до моего рождения. Она бы вернулась в Миссисипи, но у нее попросту не хватило