Поручик прошел мимо.

Марьавара жил в лесном бараке рядом с Каллио, а по другую сторону было место Унха. Марьавара мечтал отдать в школу своего восьмилетнего сына, чтобы он стал пастором и пригрел его старость, но дневного заработка в этом проклятом году хватало только на еду и то при большой бережливости. Мечты о судьбе сына не оставляли Марьавара, и он иногда говорил об этом соседу своему Каллио.

А Каллио, набивая табаком свою трубку, смеялся и отвечал:

— Сын тогда о тебе забудет, купит гармонь и будет ее бедным парням давать в аренду.

Марьавара очень сердился и начинал говорить с Унха. Тот поддакивал ему, а потом совсем некстати говорил о том, что в Советской России простой батрак и лесоруб могут стать министром и офицером.

Марьавара скоро засыпал и видел во сне своего сына бородатым проповедником.

Ему очень нравилась егерская шапка Унха с барашковой отделкой, и он обменял ее на свою и в придачу дал фунт колотого сахару.

В их барак вечером, когда они уже собирались спать, пришел поручик Лалука и стал говорить о Карелии, о великой Финляндии и о том, что в добровольческих отрядах хорошо кормят, обувают и одевают (Марьавара стал внимательно слушать), можно будет кое-что подработать, и, вероятно, каждому участнику освобождения дадут по гектару строевого леса, а лес в Карелии отличный. И… все молчали.

Каллио думал, что здесь леса хватит каждому по гектару. И вдруг вспомнил о том, что ему на сплаве говорил Инари и как он тогда ему не поверил.

— Черт дери, куда запропастился этот Инари, и почему Сунила надул, не зашел за мною осенью, и где он теперь раскряжевывает сосны?..

А Унха радовался тому, что барак полутемный и поручик не может его узнать. Никто не записывался.

Тогда десятник Сарвитсало объявил, что записываться можно у него утром, перед работой.

Они вышли. И тогда десятник сказал:

— Что касается записи, то многие бы записались, но… у них это принято называть солидарностью, а поодиночке их уломать совсем не трудно. Вот увидите.

А Каллио говорил в бараке:

— Много их таких ходит по баракам — пусть идут и воюют, если нравится.

Унха долго не мог заснуть и рассказывал другим, уже засыпающим товарищам, как ему жилось в армии под этими проклятыми капулеттами.

Марьавара тоже долго не мог заснуть, и утром пошел к десятнику Сарвитсало и записался в Карелию добровольцем и обратно в барак не пошел. Унха откуда-то узнал об этом, догнал Марьавара — он бежал за ним два километра, проваливаясь в снег, — и, запыхавшись, сказал:

— В таком случае отдай назад мою шапку!

Но Марьавара ответил:

— Обратно я не меняю.

Унха схватился за пукко — острый финский нож, висевший у пояса, затем у него отлегло от сердца, он обругал Марьавара темным человеком и ушел.

А поручик Лалука поехал обратно: лошади бойко втаскивали сани на пригорки, мимо бежали тундровые леса, дымились лесные озера.

Досадуя на себя, поручик заснул и проснулся, только проезжая деревню.

Около деревенского дома играли с большим медвежонком две девочки.

— Нанни, Нанни, сойди с дороги! — закричала старшая.

Офицер въехал в деревню.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Инари пришел на лесозаготовки второго января.

Было очень холодно, и люди согревались только на работе. Но работы всем не хватало, и лесорубы с заткнутыми за пояс топорами, со свертками своих вещей переходили с места на место, от одного лесозаготовительного пункта к другому, от одного акционерного общества к другому.

Шли группами. Обычно два вальщика-лесоруба и возчик с лошадью. Кеньги стирались от ходьбы. Возчики жаловались на дороговизну фуража.

Парни туже затягивали пояса и шли от одного лесного барака к другому, а на морозе есть хочется больше, чем в жарко натопленной горнице. Они знали, что огромные ящики — по 160 килограммов — американского сала были доставлены к лесопромышленным складам акционерных обществ, как только установился санный путь.

Продовольственный диктатор Гувер скупал свиной шпик, заготовленный на чикагских бойнях для американской армии. Но война кончилась, мир в Версале был подписан, и американская армия, даже экспедиционные ее отряды, отправленные для поддержания порядка и оказания «помощи русским» в Архангельск и Сибирь, уже демобилизовались, и огромные запасы сала некуда было девать. Оно медленно начинало протухать, снижая возможную прибыль, и тогда стало абсолютно ясно, что гуманная Америка не может спокойно смотреть, как вымирают от голода опустошенные войной целые области Европы.

Американское сало пошло по «сходной» цене (оно дважды было оплачено выигрышем войны) в кредит (самый выгодный вид займа — заем товарный) с немедленной доставкой (оно уже начинало портиться) в Европу.

Акционерные лесные общества в Кеми обрадовались возможности дешево достать корм для своих лесорубов. Впрочем, сало обходилось дешево только господам акционерам: лесорубы платили за него больше чем вдвое. Хороший хозяин на всем заработает: на труде лесоруба и на стоимости сала. Правда, тем, кто работал на заготовках общества, сало давали в кредит, и кладовщик только записывал выдачу на особых листках. Записи принимались во внимание при расчете.

Дело было поставлено хорошо, точно; никто не мог пожаловаться, что у него из получки высчитали больше, чем он забрал. Правда, все ворчали, что шпик обходится слишком дорого и, если бы не кредит, никто не стал бы его брать.

— Но разве есть такая страна на земле, где рабочие не жалуются? — глубокомысленно спрашивал десятник-надсмотрщик, краснолицый Курки, затягиваясь ароматнейшим дымом египетского табака.

За вечерним кофе он разворачивал широкие, пахнущие типографской краской листы «Суомелюс кунталайсен лехти».

Безработных могла согреть работа, но работы не было. Слишком много приходило ребят с юга. Все они были своими парнями, но работавшие на лесозаготовках лесорубы поглядывали на них исподлобья.

— Как бы из-за них не снизили нам плату, — сказал Унха.

— Тогда забастуем, как весной, — ответил Каллио, и, взглянув на трубку, он вспомнил ее прежнего хозяина, а потом вспомнил Сунила в его ярко-красной куртке, пылавшей, как костер в лесу.

Отличнейшая была куртка, хороший был парень. Они условились с ним встретиться к зиме. Но это дело не вышло. Каллио проиграл шулеру весной почти весь свой заработок и пошел помочь немного Эльвире по хозяйству. У него ведь не было никого из родных на этом свете. Свитер — вещь, конечно, отличная, но не в эту зиму, холодную, как никогда. Да, так вот, разве Унха уже заснул и не слушает его? Нет, не заснул. Так вот, Эльвиры он на месте уже не застал. Домик, паршивый, по правде сказать, домик, был брошен, окна наглухо