Комнату одноэтажного домика, расположенного в узком грязном квартале, тускло освещала стоявшая на столе керосиновая лампа. В желтоватом свете ее смутно вырисовывались темные очертания окружающих предметов.

У стола сидела пожилая женщина с двухлетним ребенком на руках. Хотя она была еще не очень стара, лоб ее прорезали многочисленные морщины. Взгляд у нее был какой-то странный, лихорадочный. Ввалившиеся, покрасневшие глаза с расширенными зрачками печально и растерянно смотрели на ребенка. Тот шевельнулся, и женщина увидела, что личико, прежде влажное и красное, побледнело, словно ребенок вдруг сразу ослаб.

Он плакал так же, как полгода тому назад, когда его отняли от груди. Он кричал непрерывно, надрываясь, словно его били. Угомонить его было невозможно, как цикаду в жаркий летний день. Женщина пыталась его успокоить, твердя те же ласковые слова, которыми утешала свою девочку, когда та была маленькой. Но ничто не действовало, будто ребенку не нравились эти избитые, немудреные слова. И только выбившись из сил, он притих, но все еще всхлипывал, то засыпая, то снова приоткрывая глазки.

Женщина несколько успокоилась. Она надеялась, что малыш больше не будет плакать и, утомленный, заснет. Наконец-то она сможет отдохнуть после стольких бессонных ночей! Но на душе у нее было тревожно — она не знала, что расскажет ей брат, когда вернется; она уже потеряла счет дням, во сне и наяву думая лишь об одном: где теперь ее горячо любимая дочь?

Особенно тяжело ей бывало по ночам. Крик ребенка непрерывно звенел в ушах; при слабом свете лампы перед ней неожиданно возникали неясные образы, иногда перед глазами мелькали багровые пятна. Что это? Кровь? Громыхая, по улице проносились грузовики, и женщине вспомнилась машина, в которой увезли тех двоих; они были закованы в кандалы, звеневшие при каждом движении. Временами у дверей слышалось шарканье ног, и ее невольно охватывал страх: ей казалось, что пришли за ней и внуком. Иногда у соседей скрипела дверь, и сердце ее гулко билось. Старики и так спят мало, но последнее время по ночам, когда все было погружено в глубокий сон, она то и дело вздрагивала от смертельного страха и долго не могла забыться. Она даже не зажигала лампу, боясь привлечь внимание и накликать новую беду. Ее измучили мелькавшие перед глазами пятна, багровые, словно заходящее солнце, и, пытаясь избавиться от этого назойливого видения, она судорожно обнимала всхлипывавшего во сне ребенка…

Она смотрела на малыша и думала о будущем. Что оно сулит им? Какие еще трудности и перипетии уготовила судьба? Женщина уже заранее смирилась с ними.

На ее тяжелом жизненном пути ей будет сопутствовать лишь этот ребенок, едва начавший говорить. Как она одинока! Женщина была не в силах больше думать и печальным голосом обратилась к внучонку:

— Да-нань, дитя мое, как твоя фамилия?

— Чжан, — не задумываясь, ответил малыш. Когда ребенок еще не понимает значения слов, частое повторение одного и того же слова становится для него таким же привычным, как «мама» и «папа».

— Нет! Нет! — ласково возразила старая женщина. Ребенок еще не привык к новой фамилии, которую она ему придумала, видно, придется его поправлять — рисковать нельзя. — Ну почему твоя фамилия Чжан? Ведь я учу тебя — Сунь. Запомни, Сунь, Сунь.

Да-нань не стал упрямиться; подняв личико, он заглянул бабушке в лицо и повторил вслед за нею:

— Су-у-нь.

Глаза женщины устало закрылись, но лицо по-прежнему выражало боль. Казалось, она беззвучно рыдала.

— Верно, твоя фамилия Сунь. И если кто-нибудь тебя спросит, как твоя фамилия, что ты скажешь?

— Сунь, — шаловливо передразнил ребенок и потянулся к зеленой малахитовой шпильке, торчавшей у бабушки в волосах.

— Дитя, милый мой Да-нань. — Она еще крепче прижала к себе ребенка. — Кто бы ни спросил тебя, говори, что твоя фамилия Сунь. Говори: моя фамилия Сунь… — Она скорбно всхлипнула.

Да-нань никак не мог дотянуться до шпильки и снова заплакал, судорожно вздрагивая и заливаясь слезами. Так повторялось каждый вечер, и женщина уже привыкла к этому. Она давно забыла, что такое покой.

— Да-нань, маленький… — ласково успокаивала она малыша. — Не надо плакать… хорошенький мой, милый мальчик… Да-нань поедет в красном красивом паланкине или в экипаже…

Мальчик не слушал ее и капризничал:

— Мама-а-а, ма…

От этого женщине было и горько и странно. Каждый звук иглой ранил сердце. Она боялась, как бы соседние заподозрили неладное.

— Не плачь, мама сейчас придет, — твердила она, но уговоры не помогали. Да-нань плакал все громче. Его полные слез глаза были устремлены на дверь — он так хотел увидеть свою маму. Женщина принялась ходить с ребенком по комнате, повторяя знакомые ласковые немудреные слова, которыми обычно утешают детей. Походка ее стала тяжелой, движения — усталыми, за последние дни она постарела.

Ребенок все плакал, и ей казалось, что вещи в комнате дрожат и слегка колышутся, а пламя лампы все увеличивается. О, ужас! Снова пятна крови! Женщина смежила усталые, измученные глаза и долго стояла так, боясь открыть их. От плача ребенка, терзавшего ее слух, кровь стыла в жилах, словно от гулкого крика в ущелье.

Внезапно раздался стук в дверь. Громко залаяла лежавшая у порога рыжая собака. Женщина вздрогнула, до нее донесся родной голос: вернулся брат, — и она торопливо пошла открывать. С улицы вошел человек. Он сразу же затворил дверь, будто остерегаясь, что кто-нибудь может войти вслед за ним.

— Ну как? — тихо и взволнованно спросила женщина. Ей не терпелось услышать все, что он узнал, она готова была проникнуть ему в самую душу.

Э вошел в комнату, огляделся, тяжело сел и перевел дух. Это был человек лет сорока, судя по одежде — торговец. У него были узкие глаза и небольшой нос; морщины, мелкой сеткой окружавшие глаза, придавали лицу смеющееся выражение. На лбу у него выступил холодный пот. Э взглянул на всхлипывающего ребенка и вспомнил про сладкие корешки. Пошарив в кармане, он вытащил их и протянул мальчику:

— На, покушай сладенького!

Да-нань ослаб и устал, однако лакомство соблазнило его, и он