Он поцеловал ее в оспинку на лбу, как раньше делал отец, когда Нина ложилась спать.

— А сейчас ничего у меня нет, золотинка, ничего… Кроме вот…

Леша торопливо снял со своего пальца тоненькое золотое колечко, подаренное ему мастером ювелирной фабрики в день первой Лешиной получки. Чудной это был мастер: другие от учеников с первой получки требовали долю на пропой, а он за свои деньги делал своим ученикам подарки. Говорят, тот мастер в гетто снял свои золотые коронки с зубов и отдал охраннику, чтобы тот не видел, когда будут переправлять на волю больную еврейскую девочку. А сам умер от голода…

Нина проснулась утром, колечко сияло на ее худеньком пальчике…

Но глупый Бобик ничего не понимает в золотых кольцах. Он скулит, вырывается, гребет лапами снег, норовит лизнуть Нину в лицо, бесшабашно-весело смотрит Нине в глаза.

— Ах, пес, пес! — смеется Нина, целует Бобика в черный нос и отпускает ошейник.

Ошалелый Бобик кубарем вьется в снегу, визжит и убегает.

А Нине весело! Розовыми пальчиками она нагребает в ведро искристый снег и поет звонко, на весь двор поет:

Сидит бешеный Адольф

Под смерекою.

Он не мелет, не кует,

Не мерекает.

Антонеску перёд ним

Низко стелется.

Только Гитлер не мычит

И не телится!

А в конце двора появляется дворник Степан. Хмурый, горбатый дворник, заросший рыжей щетиной, повязанный грязным платком вокруг шеи, с длинными, до коленей, неуклюжими руками. Маленькие недовольные глаза из-под лысых бровей. Колючки, а не глаза… Он был дворником при Советах, остался и при румынах. Во дворе все его опасаются, говорят — оккупантам продался. Он всегда пугает Нину.

— У хлопцев ваших шумно вечером было в комнате. Пусть прекратят, а то в участок доложу.

Или:

— Опять до ночи в мастерской сидели. Свет жгли. В щели свет видно, маскировку нарушают.

Если кто ночью во дворе спичкой чиркнет — сразу:

— Гаси огонь! Бомбу с воздуха захотел?!

А что та спичка? Ее и на земле-то за несколько метров уже не видно.

Нина не видит горбатого Степана, поет, смеется.

А он тихий, как тень, подходит к ней почти вплотную.

— А я бы на твоем месте, девка, песен не пел.

— Почему? — смеется Нина. Она сегодня даже и нелюдимого дворника не боится.

— Вчера вечером твоих братьев сигуранца взяла.

Нина ничего не понимает. Нина смотрит на дворника. Лицо ее постепенно бледнеет, глаза становятся большими-большими.

— Как взяла?

— Так. Арестовала.

— А-а-а-а!.. Ма-ма!.. Ма-мочка! — Крик, как удар клинка, рассек утреннюю тишину двора.

19. Данко зажигает факел

А вчера вечером вот что было.

— Ты — человек, Петр Иванович. С тобой не пропадешь, — повторил Бадаев, обматывая ногу разорванной надвое, почти новой фланелевой рубахой.

В дверь постучали требовательно и грубо.

Петр Иванович встрепенулся и побледнел.

— Кто там?

— Проверка документов, откройте.

Бойко посмотрел на Бадаева. Бадаев втолкнул ногу в валенок, притопнул для верности о пол, сунул за голенище пистолет, поднялся.

— Все в порядке. Открывай.

Документы у катакомбистов были действительно в порядке. И у Бадаева, и у Межигурской. Их уже проверяли в городе патрули — подозрений не вызвали. Комендантский час еще не наступил, опасаться нечего.

Вошли четыре румынских офицера. Два автоматчика встали у двери.

— Кто хозяин квартиры? — спросил по-русски капитан с оловянными, как пуговицы на его мундире, глазами.

— Я, — ответил Бойко, втягивая голову в плечи. Его била дрожь. Трясущимися руками он достал из внутреннего кармана документы. Капитан взял их, подошел поближе к лампе, долго и тщательно рассматривал паспорта Бойко и его жены. Потребовал представить лицензию на право открытия мастерской. Потом вернул все бумаги и спросил, будто между прочим:

— У вас живет Яков Гордиенко?

Скрывать было бесполезно — только вчера дворник переписал всех проживающих в доме и списки отнес в полицию.

— Да… здесь.

Яша стоял у балконной двери. Шпингалеты, как всегда, были приподняты — толкни и дверь откроется. Рядом на спинке стула висел пиджак, во внутреннем кармане — браунинг. Тот самый, с которым он ходил к Садовому. Конечно же, капитан спрашивает его не случайно — кто-то донес, видно. Выхватить оружие, выстрелом погасить лампу, выскочить на балкон. Для этого потребуются всего секунды. А потом, воспользовавшись суматохой, по приставной лестнице, всегда стоящей наготове, на крышу и…

— Кто здесь Яков Гордиенко?

Это спрашивает оловянноглазый. Можно, конечно, выстрелить сперва в эти ненавистные оловянные кружочки, а потом в лампу. Но Бадаев?.. Если начну стрельбу, Бадаев пропал, ему бежать не удастся — до балкона далеко, а за дверью, в прихожей, полно военных… Погублю Владимира Александровича… Провалю конспиративную квартиру… Схватят Лешку, Сашу, Бойко, Межигурскую… Как это она сказала?.. Вынул из груди свое сердце и зажег его, как факел, чтобы спасти других?.. А если это просто проверка документов — проверят и уйдут. Меня, конечно, арестуют, раз уже спрашивают. Но другие-то могут избежать ареста… Будут мучить, пытать!.. Но Данко… Рядом с Яшей стояли Алексей, и Межигурская. Алексей словно услышал раздумья Яши, прижался к нему и, не шевеля губами, чуть слышно прошептал.

— Беги на балкон, прикрою.

Яша удивленно глянул на брата: как же можно бежать, если командир далеко от двери, ему не пробиться к балкону?..

Тамара нащупала Яшину руку, железно сжала его кисть своими горячими тонкими пальцами, блеснула угольно-черными глазами в его глаза. То ли послышался Яше ее голос, то ли вправду она прошептала: «Беги, Яшко!..» И вслед за ее голосом Яша услышал голос отца: «Алексей сможет… а ты…», и Фимки, как тогда, после чтения письма Зигмунда Дуниковского: «Что за парень! Все на себя взял, никого не выдал», и Лены: «Я бы такого навек полюбила… Мне с тобой, Капитан, ничего не страшно»… Голоса накатывались, перехлестывали друг друга, как волны в шторм… «Беги, Яшко!» — услышал он горячий шепот Тамары у самого уха.

— Ты же сказала: надо, как Данко, — почти громко ответил ей Яша. — Надо спасать…

— Кто здесь Яков Гордиенко?! — громко и угрожающе снова спросил оловянноглазый капитан.

Яша посмотрел на товарищей. Бадаев спокоен: конечно же, обычная проверка документов. Тамара Межигурская стоит рядом, внимательно смотрит на Яшу. Яше кажется, что губы ее шевелятся, беззвучно повторяя: «Как Данко!.. Как Данко!..» Нет, Яша не может ради своего спасения жертвовать Бадаевым… Тамарой… Алексеем… Нет, не может! Он вырвал руку из Тамариных пальцев и сказал твердо и громко:

— Я Яков Гордиенко.

Яша сам не узнал своего