они звали народ на завоевание великих идеалов: «Слушайте же меня, вы, философы: обучайте, разъясняйте, просвещайте…братайтесь с площадями, провозглашайте права человека, пойте марсельезы, пробуждайте энтузиазм… Толпу можно возвысить… Эти босые ноги, эти голые руки, эти лохмотья, это невежество, эта униженность и темнота — все это может быть направлено на завоевание великих идеалов. Вглядитесь поглубже в народ, и вы увидите истину» (7, 27). Подобные философские, исторические и политические отступления, занявшие здесь несравненно большее место, чем в первом романе, составляют одну из особенностей «Отверженных» и его несомненное богатство.

Постоянное соотнесение с историей также является отличительной чертой романа «Отверженные», придающей ему эпический характер.

Такие главы, как «В 1817 году» (3-я книга первой части), где воссоздается облик первых лет Реставрации, или «Ватерлоо» (1-я книга второй части), посвященная исторической битве, решившей судьбу Наполеона, или «5 июня 1832 года» (10-я книга четвертой части), в которой воспроизведена картина парижских баррикад, составляют постоянный исторический фон к вымышленной интриге романа. Гюго необычайно чуток к особенностям разных исторических периодов, их сменам и революционным катаклизмам. Четвертая часть «Отверженных» начинается книгой «Несколько страниц истории», где автор размышляет об июльской революции 1830 г. и о народных волнениях 1831–1834 гг., которые он называет одним из поразительных и своеобразных периодов в истории Франции, ибо от него «веет революционным величием». Здесь же писатель очень верно судит о «скрытых корнях нации», которые не имеют отношения к царствующей династии («Эти скрытые и живучие корни составляли не право какой-либо одной семьи, а историю народа. Они тянулись повсюду, но только не под троном» (7, 281)).

В сущности, почти каждая часть романа, раскрывающая характер того или иного персонажа, имеет свой исторический запев, будь то битва при Ватерлоо, в которой в качестве гнусного мародера появляется будущий трактирщик, а затем законченный бандит Тенардье; или обстановка Реставрации, в которой формируется характер юного Мариуса; или же революционные события 1830–1832 гг., ярко проявляющие фигуры республиканца Анжольраса и маленького Гавроша.

Однако исторические части имеют и самостоятельное значение в романе, и многие из них написаны с необычайным блеском. Книга «Ватерлоо», например, замечательна не только высокохудожественным изображением исторической битвы, но и тем, что в ней выражены философские и нравственные убеждения автора.

Романтическая гиперболичность в изображении битвы нашла отражение в системе образов. Битва здесь представлена как ураган, грозная туча, хаос, ее участники — «люди-гиганты» на «конях-исполинах»; ожесточенность боя вызывает сравнение с кратером вулкана; его эмоциональная характеристика — «порыв душ и доблестей». «Чудовищна была картина этого боя! Каре были уже не батальоны, а кратеры; кирасиры — не кавалерия, а ураган. Каждое каре превратилось в вулкан, атакованный тучей; лава боролась с молнией… То была уже не сеча, а мрак, неистовство, головокружительный порыв душ и доблестей, ураган сабельных молний» (6, 382–383).

В соответствии с традициями эпоса, природа в романе Гюго, так же как в ряде его поэтических произведений, активно участвует в событиях; зловещей окраской, внезапными контрастными изменениями она предвещает трагический исход сражения: «Весь день небо было пасмурно. Вдруг… тучи на горизонте разорвались и пропустили…зловещий ярко-багровый отблеск заходящего солнца. Под Аустерлицем оно всходило» (6, 388).

Не ограничиваясь непосредственным описанием происходящих событий, автор представляет их в ретроспективном плане через восприятие «одинокого мечтателя», перед которым много лет спустя снова оживает страшный день, 18 июня 1815 г.: он видит, как «колышутся на равнине ряды пехоты», как «стремительно проносится конница», видит «сверкание сабель», «блеск штыков», «вспышки взрывающихся бомб»; он слышит «чудовищную перекличку громов, «хрипение в глубине могилы», «смутный гул» призрачной битвы. Ему кажется, что он различает тени гренадеров и кирасиров, призраки Наполеона и Веллингтона («Все давно уже истлело, но продолжает сшибаться и бороться, и овраги обагряются кровью, и дрожат дерева, и до самых облаков вздымается неистовство битвы, и смутно возникают во мраке все эти зловещие высоты…покрытые роями истребляющих друг друга привидений» (6, 400)).

Поразительно синтетическое чувство движения, цвета и звука и соответствующее этому богатство словаря и синтаксиса Гюго, которые позволяют ему, как некогда в цикле «Восточных мотивов», воссоздавать перед читателями «Отверженных» динамичное, сверкающее и озвученное изображение битвы.

Оценка Наполеона, который является трагическим героем книги «Ватерлоо», у Гюго теперь иная, чем она была в конце 20-х годов, когда под влиянием отца он воспринимал французского императора как прямого наследника великой революции. Гюго и теперь не без основания считает, что страх, который Наполеон внушал даже своим победителям, шел от того, «что было в нем от революции». Однако автор «Отверженных» уже видит в Наполеоне двойственное сочетание света и тьмы; он говорит о таких грозных обвинителях императора, как «дымящаяся кровь», «переполненные кладбища», «материнские слезы».

Раскрывая причины падения Наполеона, Гюго следует провиденциальному пониманию истории, т. е. отводит решающую роль року, судьбе, воле провидения. «На императора вознеслась жалоба к небесам, и падение его было предрешено», — говорит писатель. В битве при Ватерлоо он усматривает «громадную тень десницы божией» и считает день битвы «днем свершения судьбы». «В этом событии, отмеченном высшей необходимостью, человек не играл никакой роли», — утверждает он далее.

Зато в другом отношении романтик Гюго судит о событиях истории более трезво, чем многие буржуазные историки. Победителями битвы при Ватерлоо являются, по его мнению, не столько великие полководцы, сколько безвестные люди, простые солдаты, сам народ. К моменту окончания «Отверженных», в начале 60-х годов, Гюго уже далеко ушел от того преувеличения роли личности в истории, которое Маркс отмечал у него десятилетием ранее, говоря о памфлете «Наполеон Малый». Пристальное наблюдение борьбы народов, как в современности так и в истории, значительно изменило историческую концепцию писателя. Вот почему, говоря о победе Англии, он славит не Веллингтона, а английских солдат: «Что… касается нас, то все наши хвалы мы отдадим английскому солдату», — говорит он, утверждая, что «было бы правильнее, если бы колонна Ватерлоо вместо фигуры одного человека возносила к облакам статую, символизирующую народ». А описывая трагическое поражение французов, он выдвигает фигуру «незаметного офицера» Камброна, который возглавлял горсть смельчаков, оставшуюся от французского легиона. Несмотря на то, что их знамя превратилось в лохмотья, а ружья, расстрелявшие патроны, в простые палки, в ответ на предложение английского генерала сдаться Камброн ответил одним презрительным словом: «Дерьмо!»

«Крикнуть это слово и затем умереть, что может быть величественнее?» — комментирует эту сцену Гюго, восторгаясь тем, что Ватерлоо завершилось в ней «карнавалом». В этом нарочито грубом ответе писатель видит «дополнение к Рабле», дерзкую народную насмешку над европейской коалицией монархов, которым предложили «отхожее место». «Поразить подобным словом гром, который вас убивает, — это значит победить!» — заявляет он.

Философско-политические