Многое может объединять людей. Жильцов дома номер 3 по улице Советской объединяла общая тайна.

Неизвестно по чьей прихоти рядом с их домом, на пустыре, поставили памятник Кирову. Небольшой, близко к натуральной величине, Киров заглядывал в окна кухонь и буквально портил аппетит.

В июне 92-го, рано, еще до дневного зноя, к памятнику на грузовике подъехал с десяток бодрых ребят. Ребята разбили постамент, свалили памятник на землю, но не забрали с собой, а, вырыв яму, столкнули вниз, наскоро забросав землей. И были таковы.

Выходя на работу, Полушкин, Сойкин и Галя случайно столкнулись на крыльце и затоптались нерешительно, поглядывая друг на друга искоса, с мыслями об одном и том же.

– Это нам на черный день, – не выдержал накала Полушкин. Сказанное отвечало духу момента: соседи, заговорщически покивав, разбежались по работам.

…Эх, да сложить бы все, на черный день отложенное, да потратить, надеть, съесть – где же он черный? Белый он и даже желтый, мандариновый скорее – радостный, яркий, сочный…

Спустя пятнадцать с лишним лет тот же состав, с другими, но опять безошибочно общими мыслями, топтался на крыльце.

– Пора, что ли? – сказал Полушкин. – Сегодня в 12 сбор. Лопаты возьмите и веревку покрепче.

От серьезности и рассудительности установки Полушкина хотелось сверить часы, но часов ни у кого не было. Поэтому, наверное, еще за полчаса до полуночи все, с соблюдением мер маскировки, прижимая к себе лопаты, материализовались на крыльце, коротая время за фальшиво спокойным разговором о погоде.

– В путь? – нарушая нечаянную паузу, выдохнул Сойкин и хищно ссутулился. – С Богом!

– В путь, с Богом, – ответили нестройно.

Заговорщики сменились в лицах и, на полусогнутых, крадучись вдоль дома с лопатами наперевес, прошли на пустырь.

Место определили точно, очертили лопатой и стали копать, сменяясь. Пока копали, Галя сидела на пеньке, держа скинутые куртки, оглядываясь по сторонам на всякий случай. Время тянулось немилосердно. Полушкин без конца поправлял на голове шахтерский фонарик. Степан часто дышал, выбрасывая наверх сырую землю. Наконец внизу гулко тумкнуло металлом по металлу, стало веселей. Яму расширили, протянули веревку. Попробовали дернуть – не идет.

– Вот дерьмо, – сказал Полушкин, с досады плюнув в темноту.

– Это золотое дерьмо, маэстро, – нервно гоготнул Сойкин, утверждая ноги на мягком краю ямы.

– Бронзовое, – серьезно поправил Войтек, обматывая веревку вокруг руки. – Раз, два, взяли!..

Влажная веревка рвала кожу, скользя.

Бумага быстро намокала, самолетики падали, не долетая до дороги. Алек хотел было запустить еще один, но пришла сестра, бесцеремонно захлопнула форточку и задала дежурный вопрос:

– Когда ты прекратишь заниматься ерундой?

Умение отвечать на неудобные вопросы подчас незаменимо. Алек 4 года провел на диване и овладел этим умением в совершенстве. Всего в результате селекции у Алека осталось шесть ответов:

1. Человек не может действовать в условиях неочевидности.

2. Человек не может действовать в условиях отчужденности.

3. Не имеешь права.

4. Я готов написать это на своих знаменах.

5. Неси свой крест.

6. Би стронг.

Универсальные фразы. Искусственные кристаллы риторики, выращенные в полевых условиях.

– Человек не может действовать в условиях неочевидности, – ответил Алек и лег на диван, положив руки за голову.

– А работу ты искал? – не отступала сестра.

– Человек не может действовать в условиях отчужденности.

– У каждого должно быть свое место в жизни!

– Я готов написать это на своих знаменах.

– Если я найду тебе хорошее место – будешь работать?

– Не имеешь права.

– И долго это будет продолжаться?

– Неси свой крест.

– Когда-нибудь мое терпение лопнет.

Алек задумался над ответом. Подходили почти все. Поэтому он просто повторил:

– Неси свой крест.

Слова – всего лишь слова. Можно сколь угодно долго составлять красивые фразы и даже жить по ним, но простое столкновение с жестокой реальностью расставляет все по местам, раздает сестрам по серьгам, а кое-кому – и просто по рогам, для внятности.

Алек вышел прогуляться, а когда вернулся, сквозь щель приоткрытой на длину цепочки двери ему было высказано пожелание сходить к дяде. Пожелание подкреплялось лаконичной оценкой прошлого, настоящего и вероятного будущего Алека.

Алек озвучил шесть доводов, но на позиции сестры, равно как и двери, это не сказалось.

До конца 90-х все шло отлично, а после – дядя из бойца идеологического фронта превратился в душителя свобод. Да еще и спор затеял о необходимости и достаточности…

Однажды он пришел домой, счистил со штанов отпечаток чьей-то стопы, собрал вещи и уехал в областной центр.

Потом случилось что-то невероятное. Благодаря старым контактам дядя за один год прошел путь от председателя некой территориальной комиссии, решавшей неизвестно что и в чью пользу, до снабженца всех домов престарелых области. Это была, конечно, не золотая жила, но на серебряную – вполне тянула. Дядя обрастал связями, давал и брал откаты, «работал печенью», вращался по всем орбитам, где мог, забираясь все выше и выше…

Спустя три года он достиг потолка. Область была выработана. Горы шлака оставлены позади.

И дядя ушел на заслуженный отдых. Пил коньяк, вкусно ел, читал книги об искусстве с картинками. Ближе к вечеру выходил прогуляться. Неторопливо, заложив руки за спину. Непременно – в белых штанах.

Алек застал его за чтением. Дядя был вальяжен, пьян, предупредительно снисходителен. Они не виделись лет десять.

– Мне нужен твой совет, – сказал Алек.

Дядя встал. Стряхнул невидимую пылинку с полы фланелевого халата и направил взгляд куда-то вдаль.

– Хорошо. Бери бумагу, ручку. Пиши.

Алек взял и приготовился записывать.

– Носки меняй каждый день.

– Так.

– Трусы тоже каждый день.

– Так.

– Рубашки – через день.

– Так.

– Записал?

– Это все?

– Парень ты неглупый, до остального дойдешь сам.

Разглядывая обойный узор и лепнину под потолком, Алек пространно заметил: