— Балет. Пантомима. Или шекспировские могильщики раскопали клад в виде вечного клоуна? Чарли Чаплин скоро завоюет всю Европу. Он заставил рыдать тысячный зрительный зал, который за секунду до слез икал от смеха.

Так шел день за днем. Звали иногда Ожогина в гости на соседние дачи, но он отказывался, мотивируя нездоровьем. Петя писал от его имени объяснительные письма.

Однажды утром — уже чувствовалась весна, уже был март, уже море перестало быть мрачным — Ожогин не без стеснения заговорил о деле, которое откладывал.

— Вася, может, поедем, посмотрим, что с теми землями под студию.

— Конечно! — радостно воскликнул Чардынин. — Как же не поедем, когда сей же час и поедем!

Оставив авто на верхнем шоссе, они начали осторожно спускаться вниз. Местность террасами шла к морю. Заросли низкорослых дубков, ясеня, можжевеловых и барбарисовых кустов, растущих дико и привольно, местами удивляли благообразной ухоженностью. Будто чья-то рука старательно поработала над преобразованием дикой природы. На пути попался деревянный скворешник о двух этажах — дачка не дачка, не пойми что. Участок вокруг скворешника был огорожен хилой изгородью. Ожогин с Чардыниным озадаченно переглянулись. Через несколько шагов открылся еще один скворечник. За ним — другой, третий. Стали появляться люди. Тащили доски, гвозди, топоры. Всюду слышался стук и звон, крики рабочих с крепким матерком. Во всем чувствовалось возбуждение, которое бывает при хорошо идущей работе. Чардынин остановил одного мужика с мешком пеньки.

— Что здесь происходит, любезный?

— Так дачки… дачки, значит, строим… для господ…

— Управляющий где? — отрывисто спросил Ожогин.

Мужик махнул рукой в сторону:

— Контора там…

Контора — такая же деревянная, недостроенная дачка, как и все остальные, — располагалась почти на берегу моря. На их стук выскочил лохматый неопрятный человечишко в затрапезной грязноватой рубахе и с бутербродом в руке.

— Ожогин. Владелец этих мест, — бросил Ожогин. — А вы, милостивый государь, позвольте полюбопытствовать..

— Это вы, милостивый государь!.. Это вы позвольте полюбопытствовать!.. — завизжал человечишко и, размахивая бутербродом, принялся наскакивать на Ожогина и Чардынина. Те непроизвольно сделали шаг назад. — Это вы должны были строиться… реализовывать… охватывать… осваивать… Однако ничего не происходило. Ни-че-го! А условия своего контракта вы читали? Вы приобрели землю не во владение, не-ет! — Он угрожающе помахал перед носом Ожогина масляным пальцем. — А для подъема на ней индустрии, вот для чего! Управа была очень вами недовольна, очень! Были вторичные торги — я вам писал, письмо было вручено, у меня и квитанция имеется! Проспали, милостивый государь, да-с, проспали!

— Вася, ущипни меня — это что, галлюцинация? — Ожогин, не глядя на мерзавца, выкинул вперед руку и уперся пальцем в его грудь. Тот подскочил и завизжал еще громче.

— Саша, не надо… Прошу тебя, не надо! Пусть разбирается адвокат, — взмолился Чардынин, по будто пьяной дрожи в голосе друга понявший, что сейчас может начаться «сеанс бокса», как еще в по-зате, совсем давние годы называл он ожогинские приступы ярости. — Саша, не надо, — шептал он, почти не открывая рта, и тащил Ожогина прочь.

Через пять минут они сидели в автомобиле. Ожогин, весь красный, дышал прерывисто и часто. Чардынин успокаивающим жестом похлопывал его по руке.

— Ну что, здесь найдем юриста или будем выписывать из Москвы?

Ленни спешила. Еще надо было успеть заскочить домой — надеть что-нибудь приличное, достойное вечеринки по поводу открытия фотовыставки, где будет представлено целых пять ее работ. А рядом будет Родченко, Всеволод Манчестер, чьим снимкам с высоты птичьего полета она поклонялась, еще… Ах, боже мой, да кого там только не будет!

Ленни перелетала с тротуара на тротуар, перескакивала через сугробы и подернутые ледком мартовские лужи, распевая почти в полный голос какую-то детскую песенку.

Ей было радостно, тревожно и нетерпеливо одновременно.

Подъезд дома сам распахнул перед ней двери. Лестница сама вознесла наверх, в квартиру.

Лизхен уже была готова и стояла перед коробкой с духами: каким ароматом отгородиться от этих чумоватых футуристов, из которых мало кто действительно отличает нищету от вызова. Одета она была скорее официально, чем нарядно: вся утянута, ряды маленьких пуговиц на рукавах от запястья до локтей и от шеи до конца длинного жакета. Ну просто директриса гимназии.

— Жоринька все еще на съемках — или как он это называет, — обернулась Лизхен, услышав, что Ленни входит в комнату. — В общем, не знаю где, но не телефонировал, и ждать не будем! И где он шляется в последнее время? Вход к его пиджачкам и брюкам, таким образом, свободен. Только смотри, не переборщи, чтобы кто-нибудь из ваших анархистов не утащил тебя в нору — они любят превращения маленьких девочек. И, надеюсь, обойдешься без усиков, как у этого новомодного чудака из американских комедийных фильмов.

Через несколько минут на такси (стон Лизхен: «Это наше разорение!») они мчали в сторону Калужской заставы.

На развешивание работ Ленни не пустили — сказали, что этим будет заниматься куратор выставки, женоподобный детина по имени Евграф Анатольев, у него свое видение, концепция, структура, композиция, его не беспокойте, не тревожьте, не отвлекайте.

Водитель уточнил адрес и, когда подъезжали, Ленни поняла, что пятиэтажное здание из стекла и металла — кинофабрика, точнее, бывшая кинофабрика Александра Ожогина. Того человека, в чьем доме она слышала выстрел, чью большую голову прижимала к груди, чье грузное тело, как ребенка, пыталась обхватить руками-прутиками, укрывая от внезапного жуткого горя. Что с ним сталось? Теперь здание выглядело покинутым. Для выставки предоставили павильон на первом этаже.

Автомобиль немного поплутал — объехали несколько входов — и остановился около открытой двери, дорогу к которой перегораживал громадный сугроб. Чтобы попасть ко входу, надо было взобраться на сугроб по продавленной в снегу тропинке и потом сползти вниз. Обойти снежную баррикаду ни справа, ни слева не получалось. Ленни подняла глаза и увидела: в окне появился Евграф Анатольев в фартуке горничной.

— Вот и вы, Ленни Оффеншталь! Готовлю суп из яств родной природы — придите к нам на выставку, народы! — провозгласил Евграф жуткими стихами. Ленни и Лизхен поежились. — Ну, лезьте, лезьте! Новое искусство требует движения, кинетики! Тело зрителя должно оказаться, так сказать, на острие векторов! Летом мы установим тут резиновое полотно для воздушных полетов, — деловито добавил он.

Когда Ленни и Лизхен были уже на вершине сугроба, в дверях появилась пара: высокий крупный мужчина в ярко-красной шубе и полицейский пристав.

— Это же Маяковский, — шепнула Ленни на ухо Лизхен. — Что там происходит?