Публика, столпившаяся вокруг, начала посмеиваться, показывать на обалдуев пальцами. Ленни разыскала глазами Лизхен. Та смотрела на Жориньку, высоко подняв брови, с улыбкой на безмятежном лице.

«Ой-ой-ой! Да ей и правда все равно!» — подумала Ленни. Внезапно Жоринька, тоже увидевший Лизхен, оттолкнул обеих девиц, бросился к ней, упал на колени и зарылся лицом в ее юбку.

— Коррролева моя! — провыл он на глазах восхищенной публики. Публика зааплодировала.

— Ну что ты, дружочек, — по-прежнему безмятежно пропела Лизхен, не обращая никакого внимания на то, что стоит посреди зала на всеобщем обозрении. — Зачем же так-то? Мы ж не в мелодраматической фильме, да и актер из тебя никакой. Вставай, а то простудишься.

— В «Яр»! Поедем в «Яр»! К цыганам! — закричал Жоринька, выпростав лицо из ее колен.

— Пожалуй, — меланхолично произнесла Лизхен. — После футуристических котлет особенно тянет на обывательских рябчиков. Только без этих, душа моя. — Она с брезгливой гримаской указала Жориньке на его компанию.

Жоринька принялся шикать и махать на «этих» руками:

— Прочь! Прочь! Прочь!

— «Яррр»? — сильно картавя, прогнусавил Алексис Крутицкий. — Боже, как это старрромодно! Как в прррошлом веке! Поедемте лучше в «Кладбище домашних животных», там акмеисты игрррают сегодня в буррриме.

— Фи! Буриме! Представляю себе их рифмы: четки-чечетки, — скривился Жоринька. — У них там даже шампанского приличного не подают.

— Пррризнайтесь, Жорррж, вы пррросто сами не в состоянии пррридумать ни одной рррифмы, вот и кррривитесь, — усмехнулся Крутицкий. — Ну тогда… — Крутицкий наклонился к Жориньке, по-прежнему стоявшему на коленях перед Лизхен, и прошептал прямо в ухо так, чтобы никто больше не слышал: — В «Голубой ангел»?

Жоринька сделал страшные глаза и повел ими в сторону Лизхен: мол, думай, при ком говоришь!

— Нет, нет, только в «Яр»! — вскричал он, вскочил на ноги и, увлекая Лизхен за собой, понесся к выходу.

— Ленни, ты с нами? — на ходу крикнула ей Лизхен.

Ленни отрицательно покачала головой. Зачем ей их глупый пьяный «Яр»? Она поедет на кинофабрику Студёнкина, где Эйсбар… Он так занят последнее время, но мог бы… Ее первая выставка… Успех… Родченко… Как он сказал? «Завидую вашему будущему?» Мысли ее мешались.

Она выбежала на улицу. Таксомотора не было. Она махнула извозчику. Да быстрей же!

Ррраз! — и смешная меховая шапочка с торчащими лисьими ушками полетела на один стул. Два! — и мягкое пальто пушистым бесформенным верблюжонком опустилось на другой. Три! — и вязаный шарф улегся в проходе между рядами, свернувшись толстым удавчиком. Четыре! — Ленни встряхнула коротко стриженной головой и плюхнулась на стул, вытянув ноги и закинув руки за голову в позе крайней беспечности и мечтательности.

— Вот и я! — выдохнула она. — А что это вы так смотрите, Эйсбар?

Эйсбар, попавший под очарование ее стремительной летучести, смотрел, любуясь ее румяным — только что с холода — лицом. Она, как экзотическая птица, влетала в любое помещение, порхала, клевала, щебетала, раскидывая вокруг себя разноцветные перья, блестки и мишуру.

В маленьком просмотровом зале студёнкинской кинофабрики они были одни. Возле проекционного аппарата горой были навалены коробки с пленками. Сегодня предстояло сделать архиважное дело: просмотреть пленки и выбрать режиссера, который будет ассистировать Эйсбару во время съемок «Защиты Зимнего». Задача непростая. Требовался человек, который бы не только профессионально владел камерой, но в случае чего мог по раскадровкам и указаниям Эйсбара развести сцены, умел управлять массами, чувствовал масштаб, понимал цели и задачи. Был объявлен конкурс наподобие первого, «большого», и скоро пленки от начинающих киносъемщиков начали приходить со всей России: не считая двух столиц, из Ярославля, Нижнего, Казани, Костромы, Астрахани, даже из Екатеринбурга и Иркутска приехало множество посылок. В эту груду коробок Ленни незаметно для Эйсбара сунула и одну свою съемку.

— Что такого может с вами случиться, Эйсбар, чтобы вы доверили кому-то командовать за вас на площадке? — спрашивала Ленни после того, как тот объявил конкурс на ассистента.

— Вдруг заболею, — угрюмо отвечал Эйсбар.

— Вы? — удивлялась Ленни.

— Мало ли, — бурчал Эйсбар, чувствуя легкое раздражение от ее приставаний, и Ленни умолкала, понимая, что в разговорах о «Защите Зимнего» лучше держаться серьезного тона — чувство юмора по этому поводу Эйсбару явно изменило.

Прошло больше двух месяцев с того дня, как в своем высоком кабинете в Охотном Ряду Эйсбара привечал округлый Долгорукий, а Ленни, вся в слезках, уезжала домой с приема, устроенного в честь ее возлюбленного, который неожиданно стал частью большой государственной игры. Эйсбар по-прежнему был страшно занят — более чем обычно, подготовка к съемкам «Защиты Зимнего» поглощала его, — однако Ленни, пережив свои обиды, заново нащупала к нему дорожку. Умная Лизхен учила ее.

— Дурочка, — говорила Лизхен. — Копить обиды — толкать к разрыву.

— А что же делать? — спрашивала Ленни, с отчаянием заглядывая ей в глаза.

— Помогай, дурочка, помогай.

И Ленни помогала. Эйсбар писал сценарий — Ленни перепечатывала на машинке. Эйсбар перечитывал сценарий, рвал листы, выкидывал их в корзину — Ленни бережно собирала их, разглаживала и складывала в папочку. Эйсбар делал раскадровки — Ленни сидела рядом с карандашом наизготовку. Эйсбар отбирал актеров — Ленни организовывала пробы, рассылала письма претендентам, привозила на студию, ставила свет, подыгрывала, если надо, на площадке. Эйсбар, проходя мимо, как бы невзначай ерошил ей волосы, а вечером в своей мастерской бывал особенно страстен.

Сегодня он не звал ее на просмотр, но был рад, что она пришла. И Ленни сразу почувствовала, что пришла кстати, не помешала — расслабилась, разулыбалась. Он зарядил пленку, и проекционный аппарат застрекотал.

…Скауты в коротких штанишках, отмахивая левой рукой и ударяя кулачками по барабанам, маршируют по Тверской… Ряды балетных пачек на сцене Большого театра сливаются в гигантскую игольчато-стрельчатую белую хризантему… Гвардейцы в блестящих касках гарцуют на орловских рысаках по Соборной площади Кремля… Хаос и неразбериха Сухаревского рынка, учения пехотного подмосковного гарнизона, парад спортсменов, вернувшихся в 20-м с Олимпийских игр, разгон жандармами демонстрации, которую недобитые приспешники большевиков устроили на Невском проспекте, горы человеческих тел в тифозной палате странноприимного дома Свято-Троицкой Сергиевой лавры…

Эйсбара интересовали массовые сцены, тесные скопления людей, движение, колыхание толпы, ее тяжелое дыхание, смрад, топот сапог, звон копыт, человеческое месиво в его пристойном и непристойном виде. Он хмыкал, чесал в затылке, лохматил волосы, постукивал ногой об пол, иногда застывал, задумывался, иногда говорил: «Вот это ничего, а впрочем…» И видно было, что ничего его не зацепило, не увлекло.