— Диду, а диду, чи в тебе горилка е? — уцепив веселым взглядом суетливо спешащего от флигеля к воротам дьякона, загоготал кудрявый лихой молодец.

— Нету горилки… Откуда ж взяться ей?

— Так ты помолись, отче. Попроси, — тут же почуял забаву тощий, похожий на латыша блондин в пенсне. — Ты как считаешь, есаул, откажут дьякону или не откажут? Не должны. Человек он все же верующий, не то что мы с тобой…

— Тьфу… — не удержался дьякон. — Совсем совесть потеряли. Безбожники.

— Ось як… — Кудрявый приосанился и загнусавил громко и противно: — Вера в Бога сама по соби абсурдна, тому сути в ней немае. Суть может бути в чогось зрозумилого, що можно обьяснить словами чи потребить внутрь. В горилки, к примеру. Но я ж разве супротив Бога? Я ж за чоловичий дух, а який дух без горилки?

Есаул лениво заржал, выгреб из кармана горсть каленых семечек, защелкал громко, словно клест. К сумеркам грозило похолодать, но возвращаться в душную прокуренную хату не хотелось. Вышли бы бойцы до села, прогулялись бы по улице к церкви и назад, полюбовались бы на девок, но атаман приказал сидеть на месте, а главное — с арестованных глаз не спускать. Арестованных — мальчишку, по всему из деникинцев, и особенно долговязого англичанина — Лют думал сторговать Нестору Ивановичу за немалые гроши. Что эти двое — птицы важные, сообразил атаман по тому, как гнались за ними махновцы, живота и коней не жалея. Беглецы вовсю отстреливались, только куда им против дюжины отлично вооруженных бойцов, тем более что каурая под долговязым всадником сильно хромала. Тех двоих Лют тогда отбил. Положил четверых хлопцев, но отбил. Чуйка подсказывала атаману, что вот он — счастливый лотерейный билет. Что не просто так летучий махновский отряд, в котором мелькали хорошо знакомые атаману рожи, промышляет далече от Гуляйполя. Что не стреляют по двоим улепетывающим всадникам тоже не из-за человеколюбия, но хотят взять живыми. А раз кто-то так сильно понадобился батьке, то ему, Люту, поподробнее об этом разведать сам бог велел.

О ксивы, что нашлись при беглецах, Лют даже руки марать не стал — фуфло, а когда хлопчик, от которого за версту несло юнкерщиной, принялся пургу гнать про глухонемого брательника, разозлился… Да так сильно, что сам не понял, когда и как белому гаденышу ухо шашкой отхватил. Тут-то «глухонемой» и обрел дар речи, прямо как по Писанию. Оказалось, англичанин… Долгими беседами о поэзии Шекспира под луной Лют морочиться не стал, все одно правды не добьешься. Приказал обоих связать, в обоз и с собой в путь-дорогу. Хотел сперва все же потрясти, вдруг что разведает про батькино золотишко, а потом еще лучше придумал — продать пленных тому же батьке за большие деньги. К Нестору Ивановичу атаман поехал говорить ровно по этому делу. «Чтобы волоса с головы англичанина не упало», — приказал есаулу, которого оставил вместо себя. «А барчука?» — спросил тот без любопытства, но по-деловому. Так обычно спрашивают дорогу туда, куда сильно торопятся, поэтому на политесы времени совсем нет. «В расход, — подтвердил предположение есаула атаман Лют. — Хотя погоди, пока я не ворочусь… Чай не обожрет за неделю».

Прошла неделя, потом вторая. Есаул годил. Пленников не обижал и остальным не позволял, хотя ребятам хоть какое-никакое развлечение. Держали господ арестантов в баньке, заперев дверь на амбарный замок и выставив рядом часового. Арестанты пробовали поначалу бузить и подкапываться, получили от есаула за безобразия пару незлых, но чувствительных тычков «маузером» в челюсть и успокоились. А чего суетиться понапрасну? Банька крепкая, новая, а часовой, хоть частенько выпимши, — начеку и, если что, не промажет. Только поспешил бы атаман… Силушки уже нету сидеть сложа руки и от тоски биться в «дурака» на дутые «петлюровки» да «махновки»… Или, мож, таки кинуть все к чертям да пойти куда глаза глядят, в горы или степь, собрать таких же лихих молодцев… Э‑эх! Тоска! Такая тоска, что хоть волчарой вой!

— Гляди-ка, есаул. Это кто же у нас тут такой за нежданный вечерний гость?

Есаул отвлекся от семечек и мрачных дум. Ворота приоткрылись, и в образовавшуюся щель втиснулась улыбающаяся голова. Голова была в треухе, не слишком умытая, но чернобровая и белозубая — не то цыган, не то армянин, не то татарин — разве разберешь.

— Синьоры господа товарищи анархисты? Позвольте представиться… Укротитель и престидижитатор Джакомо Леопарди к вашим услугам… Демонстрирую уникальнейший номер, у самого Труцци имевший три сезона колоссальный успех — дамы падали в обморок от восторгов, в Одессе Малевич умолял меня, стоя на коленях, звал к себе в антрепризу… Си, синьоры?

— Ну? Не тяни… — Очкастый поднялся с завалинки. Потянулся к кобуре. Удивился, когда не обнаружил на себе портупеи. Еще больше удивился, вспомнив, что оставил ее в доме.

Есаул отчетливо вдруг подумал, что, если кому-то понадобится, их тут всех до единого перережут как цыплят в курятнике. Надо бы выставить за ворота человечка для порядку.

— Гляжу, у вас тут, синьоры товарищи господа, лошадок на свободном выпасе не наблюдается. Это хорошо… Это бене. Так мы тогда это… Войдем? — И, не дождавшись ответа, распахнул ворота шире. — Антре, Джульетта!

Большая бурая медведица вошла во двор, позвякивая тоненькой и на вид совсем ненадежной цепочкой, другой конец которой был дважды намотан на запястье «укротителя и престидижитатора». Укротитель дернул за цепочку, поклонился. Медведица помотала башкой.

— От расстрелов идет дым — то Махно спасает Крым, — запел визгливым, но не лишенным мелодичности голосом укротитель, прихлопывая в такт ладонями. Медведица печально покосилась в его сторону и… легла. Казачки заухмылялись, подтягиваясь поближе.

— Не хочет плясать! Не уважает нас твой Топтыгин…

— Уно моменто, синьоры анархисты. Айн момент!

Синьор Леопарди стащил с головы треух с косо прикрепленной корниловской «адамовой головой», плюнул на нее, тщательно потер рукавом бушлата. Полюбовался результатом. Медведица следила за хозяином пристально и недобро. Незаметно для других укротитель вытянул из-за подпоротой подкладки треуха металлическую маленькую фигурку. Погладил ее пальцами, посоловел взглядом, словно одним махом опрокинул стакан самогону. И тогда медведица неожиданно легко поднялась на задние лапы, неестественным образом выпрямилась и принялась выделывать странные, уродливые коленца.

— Бачиш, що творит, сатана? — Усатый белотелый казак, красивый, лысый с иссиня-черным оселедцем, в ватном жупане и красных штанах, загоготал и толкнул локтем хмурого есаула.

— Гоп, дивчина, не журися, в Махна гроши завелися… Опа, опа. Джульетта, алле!

Медведица пошла вприсядку.

* * *

— Отчего он ее мучает? Смотреть на это невозможно… — Подпоручик Чадов прижимался носом к крошечному окошку под самой крышей, балансируя на неловком табурете. — Отвратительно. Ненавижу цирк именно из-за этого! Презираю… Знаете, Артур, мы в Москве часто ездили на птичий рынок… Весной. Есть такие особенные дни, когда в России принято выпускать на волю певчих птиц… Добираешься до рынка на конке, там ходишь долго, глазеешь по сторонам. Потом покупаешь щегла или дрозда за гроши, открываешь клетку… Лети! А он не хочет. Боится воли. Представляете? За неделю привык к тюрьме… Улетает потом, конечно. Прямо из рук выпархивает в небо, только нужно повыше его подкинуть. Упоительное ощущение! Ты сам — крошечный еще человек — даришь другому маленькому существу свободу!