Теперь она достигла зрелости и несла бремя чести, способное сломить самого сильного шарума. Шанджат утратил способность стыдиться, и она переносила позор за двоих, укрывшись за стеной железной воли.

– Подойди и сядь со мной, племянница.

Джардир презирал стулья северян. Распустив подол одеяния, он уселся со скрещенными ногами на голый пол. По ходу дела он сосредоточился, активируя силу, заключенную в короне Каджи. Когда Шанвах выбрала место напротив, он окружил себя и ее сферой тишины, чтобы слова не достигли ушей Шанджата.

Шанвах встала на колени и нагнулась, собравшись упереться ладонями в пол.

– Подними глаза, – приказал Джардир. – Я не только шар’дама ка, но и твой дядя. Поскольку отец твой… отсутствует, по пути в бездну я буду обращаться к тебе как тот и другой.

Шанвах села на пятки.

– Избавитель, ты оказываешь мне честь, которой я не достойна.

– Нет, дитя мое, – покачал головой Джардир. – Это лишь малая толика почестей, положенных тебе за твое служение, и ничто по сравнению с тем, о чем я вынужден просить.

– Я понимаю, дядя, – ответила Шанвах. – Алагай Ка не отведет нас в бездну Най без отцовского голоса.

Джардир кивнул:

– Позволить демону перемещаться свободно мы тоже не можем. Он должен быть скован.

Тяжело дыша, Шанвах закрыла глаза:

– Алагай Ка сказал, что превратит отца в ездовое животное.

– Я и правда считаю, что без этого не обойтись. Представь, какой вред причинит Алагай Ка, если проникнет в мое сознание или голову чина? Мы не смеем рисковать, и если к нему прикоснемся, то только в бою.

– Но ты не можешь и допустить, чтобы он управлял отцом без постоянного надзора, – сказала Шанвах.

– Мы будем разлучать их при первой возможности, – пообещал Джардир, – но должны исходить из того, что всякий раз, когда князь лжи коснется его сознания, он будет узнавать обо всем, что Шанджат видел и слышал. Нам больше нельзя при нем откровенничать. Не следует и оставлять его без охраны. Неизвестно, в какой мере сохраняется влияние Алагай Ка, когда они разделяются.

Шанвах уперлась в пол ладонями и склонилась, дотронувшись лбом. Затем опять села прямо и посмотрела ему в глаза:

– Я знаю свое место, дядя. Я не подведу.

Он понял по ауре, что это правда. Она донесет свое бремя до самых Недр поверх разбитого сердца. Он раскинул руки, и Шанвах, миг помедлив, неуклюже приникла к нему. Она прижималась, пока он не обнял ее крепко.

– Я в этом не сомневаюсь.

Пар’чин, вернувшийся со своей дживах, заметил пузырь тишины. Он кивнул и сел на пол между Джардиром и Шанвах. Ренна заняла место напротив, и все оказались лицом друг к другу.

– Если выступать, то в ближайшее время, – сказал Пар’чин.

– Решено, – ответил Джардир. – Но не очертя голову.

– И что это значит?

– Перед походом в бездну я увижусь с моей дживах ка. Я обниму ее и попрошу погадать на моей крови.

– Нам некогда… – начал Пар’чин.

– Это не просьба, сын Джефа! – Голос Джардира хлестнул плетью. – Будущий подвиг обязывает нас использовать все преимущества, а кости немало помогут в противостоянии князю лжи.

– А если они очень кстати подскажут ей идти с нами?

– Тогда она пойдет, – ответил Джардир. – Как и твоя дживах ка. Она не станет лукавить, если будет решаться судьба Ала. Все, что делает Инэвера, совершается ради Шарак Ка.

По ауре Пар’чина он увидел, что тому хочется спорить дальше. Но Пар’чин сдержался.

– Что ж, справедливо. Нам с Рен тоже придется сделать несколько остановок. Пусть люди знают, что их ждет, если не произойдет чуда.

Резь между ног вывела Аббана из того редкого забытья, что в новой действительности сходило за сон. Он сел на холодной земле, щурясь на огонь, и к мучениям добавилась боль в ступне.

Перво-наперво Хасик лишил его мужского достоинства. Аббан собрался с духом, ибо знал, что этого не избежать, но подготовиться к подобному не в силах ни один мужчина. Хасик отгрыз член зубами и заставил Аббана смотреть на это.

Аббан молил Эверама дать ему истечь кровью или подцепить лихорадку и умереть, но воины с опытом Хасика умели врачевать раны. Тот перевязал обрубок и прижег конец.

Меж бедер намокло, и Аббан подумал, что рана открылась. Оковы звякнули, когда он заполошно распустил тесемки изорванных штанов, чтобы проверить, не стало ли хуже, чем было.

Аббан мог молить о смерти, пока длилась пытка, но теперь, с членом или без члена, ему очень даже хотелось жить. Он оттянул ткань. Свежей крови на бинтах не обнаружилось, но они покрылись желтыми пятнами и набрякли.

Это было ничуть не в новинку. Аббан теперь мочился через тонкий штырь, воткнутый в обугленную плоть. Он больше не властвовал над позывами, и мочевой пузырь постоянно опорожнялся по ходу дня. Отныне между ног всегда было мокро и от него разило мочой.

По другую сторону костра рассмеялся Хасик:

– Привыкнешь, хаффит! Так приучишься мочить портки, что будет уютно, словно в сухих. И к вони ссанья ты тоже привыкнешь – станешь принюхиваться и ничего не чуять, даже если все вокруг будут жаловаться на запах.

– Это хоть как-то обнадеживает, – заметил Аббан, завязывая тесемки.

Переодеться ему было не во что, придется до поры терпеть и ходить мокрым.

– Радуйся, пока можешь, хаффит. – Хасик махнул на светлевшее небо. – Солнце скоро взойдет. В который уже раз?

Аббан стиснул зубы, но знал, что лучше ответить. Хасик питался его болью и страхом, как магией, которой насыщались шарумы. Пытки неизбежны, но он ничего не выгадает, усугубляя их.

– Четырнадцать, – сказал Аббан. – Священное число. Четырнадцать дней с тех пор, как ты убил сына Избавителя.

Хасик захохотал. Теперь он смеялся часто и пребывал в настроении более радужном, чем помнил за ним Аббан.

– И твоего. Ты, конечно, воображал себя умным и думал, что отравленное лезвие в костыле – полезная штука. Тебе понравилось, когда его засунули Фахки в очко, а он забился в судорогах с пеной у рта?

Он снова разразился смехом, когда Аббан сглотнул и – редкий случай – не нашелся с ответом.

Треск магии сопроводился вспышкой света. Их круг обходил одинокий лесной демон, выискивавший и не находивший брешь. Даже тупейшему шаруму к той минуте, когда он удостаивался черного, успевали вбить в голову необходимость простейших защитных мер, а Хасик представился человеком более умным, чем показывал раньше.