В латинском языке это слово употреблялось наряду со словосочетанием cheirurgike techne (хирургическое искусство, второе слово, techne, правда, в данном выражении, чаще всего, только подразумевалось).

Заимствованное у греков в форме «хирургия», это слово употреблялось римлянами уже в значениях, близких к нашему пониманию (а равно и в смысле «насильственные действия»), тогда как имя существительное chirurgus примыкало непосредственно к термину medicus, врач.

Латинское слово хирургия оказалось очень рано заимствованным почти всеми западноевропейскими языками. Французское имя существительное «хирурги» известно еще с XII века, тогда как в России все слова этой группы появились только с Петровских времен.

Мы специально останавливались на таких, быть может, довольно скучных подробностях. Учитывая их, несложно сделать более или менее правильное заключение, что дипломированные европейские врачи, осознав свое исконное место и значение в медицинской науке, в общем – то, нисколько не погрешили против элементарной логики, именуя своих помощников хирургами и ставя их куда значительно ниже себя. Хирургам следовало иметь лишь хорошие руки, тогда как всякие умственные размышления – совсем не их удел.

Хирургами в античном мире чаще всего выступали как раз именно невольники, попросту – рабы.

Кажется, то положение, которое утвердилось в медицине после резких потрясений, внесенных в нее действиями и открытиями неистового Парацельса, энергичного Везалия, рассудительного Гарвея (всех по-своему гениально одаренных), – удовлетворяло большинство участников этого величайшего процесса, так или иначе затрагивавшего почти каждого человека.

Но так только казалось.

Острее всего негодовали как раз хирурги, вчерашние, да еще и нынешние, в душе остававшиеся все теми же цирюльниками, банщиками, иногда – даже просто брадобреями.

От первоначального их благодушия вскоре не осталось и следа. Хирурги возмущались, утверждая, что своими руками они совершают то, на что ученые врачи лишь молча взирают, кивая своею остренькою бородкой. Ученье ученьем, черт побери, но пусть тогда кто-нибудь из этих чистюль подберет свои сияющие блеском манжеты, да пусть сам попробует хоть разок окунуть свои холеные пальцы в это месиво, состоящее сплошь из раздробленных косточек! Пускай он мигом отыщет в ней все потребное в первую очередь, составит обломки, зафиксирует их, а затем соединит все оборванные при падении мышцы, восстановит по – настоящему правильное расположение связок!

Вдобавок, пусть все это зашьет, залепит мазями, обтянет хрупкой кожей… Хотелось бы посмотреть на его ничем не запятнанные пальцы рук, которые представляют собою полнейший контраст с окровавленными лапами хирурга, – их уже никогда не отмыть!

И добро бы плата за совершенную, якобы, совместно операцию не различалась так разительно и так несправедливо! Естественно – в пользу врача.

Хирурги негодовали, а поделать ничего не могли. Разве что только крепче прежнего напивались после каждой проведенной ими операции, усложнившейся уже как-то донельзя.

Хирургам давно уже следовало указать на свою особую значимость. И эту, свою особую значимость, им пришлось доказывать в течение не одного и не двух столетий.

Пожалуй, первой крупной фигурой, выдвинувшейся из пестрой среды хирургов, стал знаменитый француз Амбруаз Паре, о котором мы уже вскользь упоминали.

Сам Паре родился в 1516 году, на западе Франции, в бедной крестьянской семье, в которой, естественно, не водилось каких-либо книг, – да и в какой из тогдашних европейских деревень они в ту пору водились!

Деревенским детям не выпадало ни малейшей возможности постичь загадочную, в их понимании, грамоту, не то, чтобы помечтать о каком-то там специальном, а тем более, высшем, образовании.

В деревне, пожалуй, и не сыскать было человека, который смог бы объяснить им, что такое университет и чему обучают в нем на специальных медицинских факультетах.

Очевидно, склонность деревенского мальчишки к занятию медициной проявилась довольно рано, и обнаружилось это также исключительно своеобразно: юный Амбруаз поступил в ученики к своему ближайшему соседу – цирюльнику, который одинаково ловко действовал и ножом, и ножницами, так что жаловаться этому человеку на свою однообразную жизнь – совершенно не приходилось.

Амбруаз, со своей стороны, оказался настолько смышленым парнишкой, что, пройдя лишь первоначальную подготовку, попал в число учащихся Парижской школы хирургов, которая функционировала при старинной столичной больнице. А эта больница, свою очередь, была основана в монастыре за тысячу лет до его поступления, – еще где-то в VII веке.

Деревенский парень зря времени не терял.

Да, он и в Париже сумел себя показать. Минуло всего лишь два года, а он ощутил себя уже настоящим мастером, – даже повыше своего деревенского наставника…

Получив диплом хирурга, Амбруаз тотчас отправился добровольцем в действующую армию. На войне он надеялся обрести обильную практику.

И надежды не подвели его. В боевой обстановке молодому человеку всегда выпадала возможность полностью проявить свою бескорыстную преданность делу, свои способности и свое мастерство. И все это – в качестве обычного полевого хирурга.

Что же, все эти старания его не пропали зря. Амбруаза заметили, стали всячески отличать. Шестнадцать лет спустя, уже в тридцатипятилетнем возрасте, так и не получив систематического медицинского образования, не зная латыни, он сумел дослужиться до звания придворного хирурга и вошел в доверие к высочайшим в государстве особам, в том числе и к самому королю. Так что этому хирургу могли позавидовать любые дипломированные врачи.

В ту достопамятную ночь, припавшую аккурат с 23 на 24 августа 1572 года, вошедшую в мировую историю под названием Варфоломеевской, французские католики учинили невиданную резню. Они уничтожали своих религиозных противников. А самого Паре спас от близкой смерти сам король Карл IX! О, его королевское величество точно знал, кого следует спасать в первую очередь.

Королевскому доверию не помешала даже его неуступчивость в вопросах веры. Когда Карл IX, движимый, быть может, самыми гуманными чувствами, посоветовал своему хирургу перейти в католичество, то Паре, безо всякой тени смущения, глядя напрямик в королевские глаза, ответил одно лишь: «Я все готов совершить по вашему приказу, ваше королевское величество, однако бессилен сделать три вещи: не любить Францию, не любить хирургию и переменить свою веру!»

Говорили, будто после этого разговора король вообще не заикался больше о чем-то подобном. Однако уважение его к своему хирургу не уменьшилось после этого ни на грош.

Только все это было уже гораздо позже. Мы забежали чуть – чуть вперед, а потому вернемся на несколько лет назад…