Заявить о себе хирургу, да еще в XVI столетии, было где. Военные действия, можно сказать, велись тогда беспрестанно. Охотники повоевать еще не успели натешиться только что введенным в употребление огнестрельным оружием и вовсю использовали его страшную мощь. Тяжеленные мушкеты, вещь дотоле немыслимая, получившая замысловатое латинское название sclopetus, – оказались довольно мудреными штуками. Из них, гладкоствольных и неуклюжих, требовавших поначалу специальных подпорок или даже какой-нибудь посторонней помощи в виде плеча досужего напарника, – было никак нельзя вести прицельный, а тем более – частый огонь.

Но это не очень-то и требовалось. Эффективность огнестрельного оружия и без того получалась умопомрачительной. Военные тактики к тому времени еще не додумались до введения рассыпного строя противостоящей пехоты, такого спасительного в новых условиях. Войска выходили на поле сражения сплошной человеческой стеною, которую, как ни командуй, невозможно было никак раздробить, разделить на части, сделать более редкой. Потому и любая пуля из мушкетного ствола находила себе верную цель, а то – и несколько сразу.

Стрелками одолевал при этом дикий азарт, подогреваемый запахом пороха, видом сраженных неприятелей, целыми фонтанами брызжущей алой, горячей крови.

Огнестрельные ранения, получившие у медиков терминологические обозначения vulnera sclopetaria, удивляли своим непривычным видом, своими невероятными размерами и даже присущими им очертаниями. Они представлялись глазу исключительно глубокими, зачастую были сквозными, проникали в жизненно важные вместилища человеческого организма. Входные отверстия в человеческом теле казались при этом безобидно незначительными, тогда как выходные – впечатляли своими безжалостно вырванными, изуродованными кусками.

Что же касается краев ран, то они, обожженные пороховою сажей, просто страшили своей невиданной чернотою.

О возможном появлении подобного рода ран, естественно, никогда не думали ни Гиппократ, ни Гален. Всем врачам предстояло заново, порою на свой страх и риск, разрабатывать методику их лечения. Дело осложнялось еще и тем, что все эти огнестрельные ранения сплошь и рядом оборачивались гангренозным заражением крови…

Человек, переживший весь ад подобного сражения, уцелевший в нем, сохранивший жизнь под неумолимыми быстрыми пулями, – вынужден был умирать теперь в непривычной для него больничной обстановке!

Согласно доктрине, излагавшейся в медицинских учебных заведениях, в первую очередь – в Парижской школе хирургов, которую как раз и закончил Амбруаз Паре, – единственным радикальным средством, самым надежным способом предотвратить заражение крови, – являлось прижигание раны раскаленным на огне железом.

Это убеждение, кстати, базировалось на утверждениях античных врачей, включая самого Гиппократа об исцелении железом или огнем всего того, что не поддается лечению всеми испробованными уже лекарствами. Предложенный кем-то метод как раз и совмещал в себе огонь и железо.

Правда, очень вскоре обнаружились и его недостатки, особенно – в походных условиях. Очевидно, вид раскаленного металла как-то удручающе действовал на психику средневекового человека, поскольку непременно ассоциировался в его понимании с орудиями инквизиционных пыток.

Однако – главное здесь заключалось даже не в этом. При сквозных ранениях, особенно – при разных полостных его модификациях, – раскаленное железо также оказывалось малоэффективным лечебным средством. Раны все равно воспалялись.

И вот Тогда-то кому-то в голову пришла идея использовать в полевых условиях кипящее масло. Очевидно, в Парижской школе хирургов тоже говорили об этом, быть может, даже убеждали, что будущее хирургии заключается как раз в данном, столь необычном новшестве. Масло следовало применять сразу же после ранения. Заливать его рекомендовалось тотчас и как можно поглубже во все раневые отверстия.

Что же, медицина, как мы уже напоминали не раз, не имела тогда ни малейшего понятия о мире микробов. До изобретения микроскопа оставалось еще море времени, а что уж говорить о том моменте, когда Левенгук догадается сунуть под линзы каплю почерпнутой прямо из лужи воды и замрет в истовом удивлении при виде неведомых прежде живых существ, наполняющих все ее безбрежие.

Врачи еще даже не догадывались, с чем следует им бороться, хотя интуитивно чувствовали наличие каких-то инфекционных начал, просто кишащих прямо перед ними в самых разнообразных ранах. Причем – не только в огнестрельных. Они же по-своему старались все это каким-то образом обезвредить. Но как? Каким путем? Ценою неимоверных страданий доверившихся им безропотных пациентов…

Трудно даже представить, что мог испытывать раненый человек, попавший в палатку хирурга, в руках у которого как-то слишком задумчиво раскачивался медный кувшин с угрожающе шипящим в его затаенной утробе маслом. Трудно сказать, что уберегало несчастных от верной гибели по причине невыразимого болевого шока…

Впрочем, разве кому-нибудь из тогдашних людей приходило на ум дотошно подсчитывать, сколько раненых умирало от болевого шока, а сколько – от явного гангренозного заражения?

Известно только, что смертность раненых порой достигала восьмидесяти, а то и выше, процентов…

Да делать было нечего.

Скрепя сердце, сам неимоверно страдая, юный хирург, вчерашний выпускник Парижской лекарской школы, поступал в соответствии с последними требованиями хирургии. Он действовал так, как его учили. При выпуске он, как и все его товарищи, клятвенно обещал подчиняться врачам и всем требованиям их весьма скороспелой науки даже на поле отчаянного сражения. У видавшей виды обтерханной палатки, со всех сторон обрызганной запекшейся человеческой кровью, с вечно приподнятым пологом, – непрестанно колыхалось чадное пламя костра, над которым покачивался вместительный закоптелый котел. Очумевший от дыма, оглохший от криков и стонов, верный служитель полевой хирургии не обращал уже ни на что внимания, то и дело подливая в котел припасенное накануне масло, чтобы броситься с ним в палатку по первому раздавшемуся оттуда, из ее глубочайших недр, крику.

Так миновали долгие месяцы.

Открывался счет унылым годам…

И вот однажды, после особенно кровопролитной кавалерийской схватки, молодой хирург даже не сразу сообразил, что крикнул ему уставший, как всегда, его чумазый его пособник.

– Что? Это же почему?

А напарник-врач в ответ, для пущей и неоспоримой убедительности, опрокинул кувшин вверх дном и кистью свободной руки ударил по его медной стенке. Из сверкнувшего острого носика вышибло всего лишь несколько тощих капель.

– Вот…

Паре похолодел. Это была его непростительная оплошность. Он ненароком нарушил данную в Париже клятву. Он никак не предвидел такого количества раненых и совершенно не позаботился о достаточных запасах масла.

А это грозит…

Что было делать дальше? Глотая слова молитвы, обращенной к небу, он впервые обрабатывал раны с грубейшим нарушением всех услышанных им инструкций. Осложнения, которые грозили так слепо доверившимся ему людям, могут тяжелым грехом упасть на его дотоле безвинную душу…