– птица-падальщик, – объяснила она. – И приземлился он там у окошка не случайно. В желудке Ханса Рунне нашли птичьи останки, но вряд ли он сумел бы поймать птиц внизу, в подвале.

Несколько секунд тишины в трубке.

– Хочешь сказать, он сам себе отчекрыжил свой собственный палец?

– Ну да, отрубил или отрезал, называй это как хочешь. И скорее всего именно с помощью садовых ножниц. Я была недавно у судебного медика. В общем, такое вполне возможно.

Вероятно, боль или безумие помешали Хансу Рунне услышать шаги фотографа и дать знать о своем присутствии.

Или все же он пытался – ведь было же что-то такое, что заставило ту женщину сбежать оттуда, что-то пугающее, противоестественное?

А еще Эйра подумала про орнитолога, который услыхал жуткий крик, следом за которым воцарилась тишина. Еще бы, ведь это боль, которую даже представить себе трудно. Да и по времени вполне сходится.

– Это также объясняет, почему первый и второй пальцы отрезали с интервалом в четыре дня. Он приманивал к себе еду. А потом попытался снова.

ГГ молчал. Казалось, он остановился. Эйра почти слышала, как снуют в разные стороны мысли в его голове, как рушатся более ранние версии. Она сама испытала похожий шок всего пару часов назад.

Тьма, приблизившаяся вплотную.

– Значит, это никакие не пытки, – произнес наконец ГГ и закашлялся. – Его бросили умирать, словно крысу в ловушке.

От его слов повеяло бездонной пропастью. Где-то на заднем плане хлопнула дверь, чей-то женский голос обрадованно произнес: «Как хорошо, что вы приехали, хотя вас ждали еще вчера».

– Хорошая работа, – сказал ГГ Эйре. – Я вскоре перезвоню.

Если бы кто-нибудь, скажем, молодой стажер или репортер, спросил у ГГ, что он делает в машине этим утром, в одиночку направляясь в глубь страны, он бы ответил что-нибудь умное, подкрепленное накопленным им опытом осмотра мест преступлений.

Рассказал бы, как прокурор, занимавшийся делом Улофа Пальме, возвращался обратно на место трагедии и раскрыл-таки убийство премьер-министра Швеции, чего за тридцать четыре года не сумела сделать шведская полиция. Как он кропотливо изучал каждую деталь, каждую незначительную находку и свидетельские показания, пока не воссоздал облик убийцы.

В итоге все остались недовольны. Указанный преступник оказался жалким типом, который к тому времени успел скончаться, поэтому до суда дело так и не дошло, но ключевым моментом здесь было само место.

Может пройти два месяца или тридцать четыре года – все равно останутся следы, которые можно различить. Невозможно ничего уничтожить полностью. Всегда что-то остается: на стенах, в траве и на земле, по которой ступал человек, в воспоминаниях – и во всем том, что людям кажется забытым, но что всплывает на поверхность, если расспрашивать достаточно долго и упорно.

ГГ очень нравился такой подход, пусть даже сейчас ему некого было допрашивать. Отправляясь в одиночку в Оффе, он пытался убедить лишь самого себя.

На север и дальше вглубь, в самую малонаселенную из малонаселенных областей страны, в леса, тянущиеся до самых гор.

Хмурое небо низко нависло над макушками елей. ГГ бросил машину на обочине и пешком двинулся к заброшенному дому. На ветке все еще болтался кусок заградительной ленты, он потянулся за ней и случайно наступил в смахивающую на трясину яму – нога завязла по щиколотку. Вытащив ее, он обнаружил, что брюки по краю промокли. Только теперь он обратил внимание на сгнившие остатки деревянных половиц, которые не заметил раньше.

Когда-то здесь стоял сарай. Кипела жизнь.

Как бы равнодушно ни пели сейчас птицы.

ГГ не признался бы в этом вслух, ведь он работал в той части страны, которая в первую очередь состояла из лесов и запутанной системы речных потоков, где ценность человека могла измеряться рогами оленей, которых он завалил, или прошлыми достижениями в составе хоккейной команды, но он ощущал себя нежеланным гостем на природе.

Она его не приглашала. Не брала за руку и не говорила: «Здравствуй, Георг, сын мой. Хочешь, я покажу тебе свои мхи и лишайники и научу, как выживать в лесу?»

Дверь была закрыта на временный замок. Он отпер его и едва вошел внутрь, как снаружи начался дождь. Тихое поначалу постукивание капель по крытой железом крыше постепенно нарастало, становясь все громче – ручейки, бегущие по оконным стеклам.

Странно, но из-за дождя дом показался ГГ живым. Хоть какое-то подобие движения в том, что уже давно застыло. Он спустился в подвал. Пасмурный свет едва пробивался в слуховую щель, но он и не подумал зажечь фонарик.

Сел и уставился во тьму. Внутри росло, превращаясь в уверенность, ощущение, что они ищут совсем не там, где надо. Отрезанные пальцы затмили собой все.

Он пытался представить себе живого Ханса Рунне. Никаких следов насилия – он добровольно спустился вниз по этой самой лестнице, после чего оказался заперт.

Почему?

Глаза привыкли к темноте.

Подвал, конечно, изменился, очищенный от предметов, которые были отданы на анализ, не дав им в итоге никаких конкретных результатов. Но таков порядок – и потом, рано или поздно, все это может им понадобиться, когда у них появится подозреваемый или всплывет еще какая-нибудь улика. ГГ знал, что здесь нет больше ничего, за что способен зацепиться взгляд. Ему нужно было только, чтобы крутились шестеренки в его голове, чтобы уверенность в собственных профессиональных навыках в сочетании с определенной долей смелости позволила ему положиться на свою интуицию и правильно вести расследование.

Вместо этого он оказался наедине с теми же вопросами, которые были у него, когда он впервые сюда попал, с той лишь разницей, что прежде безымянный труп теперь обрел имя. В самом темном углу до сих пор ощущалось присутствие человека, одиночества, которое превосходило собой все.

Что ты делал здесь, Ханс? И о чем думал, когда выреза́л на стене свое имя?

За поездку в Мальмберг Эйру вознаградили выходным днем, чтобы ее рабочий график не выбился за рамки положенного.

Это означало, что больше никаких оправданий для того, чтобы не заниматься уборкой, у нее не было. Эйра давно ее игнорировала, что отзывалось смутными угрызениями совести, хотя она никогда особо не заморачивалась с подобными вещами. Борьба с упадком лежит на матерях, тех, что очищают буквально всю Швецию от грязи, пылинку за пылинкой, так уж заложено у них в генах.

Но теперь рядом больше не было никаких матерей, только она и дом, который растерял весь свой домашний уют. Тоска по былому давала о себе знать в каждой комнате. Светлый прямоугольник на стене, там, где раньше висела картина, темнота от