Джим Шеннон знал, что этими словами миссис Хатчинс как бы предупреждает всех завсегдатаев «Дворца», что им ни распахнутые врата, ни пречистые ангельские пения не светят. Совсем другое ждет тех, кто не прислушается и не раскается. Их ушам лишь крики боли — в том числе собственные — будут доступны.

Преподобный нахмурился, на мгновение у него перехватило дух. В нем вскипела неожиданная оборонительная сила, коренящаяся в мысли, что эта шумная, лезущая не в свои дела женщина во главе паствы желает, чтобы его маленькая Марджи сгорела в геенне огненной.

Вот сука!

Мерзкая мысль сотрясла его тело, и он содрогнулся, выронив протестный знак.

— Преподобный Шеннон, с вами все в порядке?

Спрашивала Алиса Максвелл с довольно виноватым видом, или так ему в тот момент показалось. Джим Шеннон прищурил один глаз и перевел свой взгляд с ее лица в дорожную грязь, где вывеска, которую он нес всю дорогу от церкви, от своей церкви, кричала: НИКАКОЙ ГРЯЗИ В ЛИТЧФИЛДЕ!

— Преподобный?

Он покачал головой, поднял табличку. Как бы ему хотелось оставить ее под ногами!

— Я в полном порядке.

— Мы будем дальше петь, или… сделаем что-нибудь?

С полминуты он насмешливо смотрел на нее, а потом снова обратил внимание на широкое панорамное окно, через которое видел Марджи. Его дочь еще не вернулась, но на ее месте стоял невысокий коренастый мужик с рябым лицом и волосами, разделенными на прямой пробор, как было модно двумя поколениями ранее. Этакий бармен времен Дикого Запада — пары пустячных деталек образу не хватает… Руки мужчины безвольно висели по бокам, а маленькие черные глазки чуть ли не прожигали преподобного сквозь стекло. Толпа вокруг него все убывала, люди прижимались друг к другу, как скот на бойне, но каким-то образом избегали контакта с этим человеком.

Он был похож на привидение.

Шеннон уставился на него, робко и любопытно думая о том, как все остальные отреагируют на его стоическое, мертвенно-бледное самообладание, когда миссис Хатчинс снова начала петь с начала гимна:

Ее голос — и раньше-то не особо мелодичный — стал хриплым, глубоким, как у лягушки. Даже глаза будто выпучились, а челюсти заходили вверх-вниз, создавая у преподобного впечатление, что она действительно превращается в огромную амфибию.

На его губах заиграла мальчишеская усмешка. Боковым зрением он поймал мужика-коротышку в окне и повернулся к нему. Тот в ответ тоже заговорщически усмехнулся и ободряюще кивнул.

Всё в порядке, Джимми-бой, можешь смеяться. Женщина-лягушка — смешное ведь зрелище. Балаганное, цирковое. Женщина-лягушка… очень смешно.

Смейся, Джимми. Смейся.

И он не устоял. Зафыркал, захрипел и громогласно, истерично заржал. На него во все глаза уставились Дон Мартин и Алиса Максвелл. Рев Эммы Хатчинс пошел вразнос, ее лицо раскраснелось от прилива разгневанной крови, что лишь усилило гомерическое веселье преподобного.

— Лягушка… лягушка! — выдохнул он. Слезы текли из его глаз, руки были прижаты к ходящему ходуном животу.

— Чтоа-а-а-а? — проквакала миссис Хатчинс.

Шеннон с грацией мешка яблок рухнул на тротуар, дрожа, хихикая и плача разом. О щебенку ударился его левый локоток — кожа содралась, обнажив сырую розовую плоть; на ней, моментально набухая, проступили алые бусины крови. Две тощие, как мумии, старые вдовы, стоявшие позади паствы, опустили плакаты и на какой-то смешной куриный лад попятились назад — туда, откуда пришли. Джим Шеннон громко расхохотался, глядя им вслед.

Теперь уже несколько посетителей кинотеатра прильнули к стеклу, следя за чудно́й сценой на улице. Шеннон узнал среди них своих прихожан и заржал при виде их лиц.

Кто-то покачал головой. Кто-то, скорчив недовольную рожу, отвернулся.

Рябой мужчина, стоящий ближе всех, шагнул вперед и лбом протаранил стекло. Оно разлетелось вдребезги, сверкающий дождь осколков усыпал тротуар. Мужчина, не озаботившись погромом, прошел мимо, удаляясь; и на глазах у изумленного без меры Джима Шеннона всякий осколочек, смахивающий на микроскопический ножик, вернулся на место, в оконную раму, и встал там, точно ничего и не было. Казалось, никто этого не заметил — все взгляды были устремлены на преподобного, а не на мужчину. Они вообще не обращали на чудо никакого внимания.

— Вот это фокус! — закричал Шеннон. С его губ текла пена.

Мужчина ухмыльнулся и развел руками. Для меня это пустяки! — как бы говорил этот жест. И впрямь, пустяки, подумал Шеннон, никто ведь и глазом не моргнул.

За спиной чудотворца, за целехоньким и без царапинки стеклом, многолюдная толпа в вестибюле кинотеатра заволновалась еще сильнее, будто пчелы в улье.

Они не способны воспринимать действительность как таковую, намекнул человек дрожащему преподобному на щебенке.

— Не способны? — спросил Шеннон, все еще задыхаясь от боли в боках. — Но почему?

Я не показал им.

— Как же им прозреть?

Там.

Мужчина резко дернул своим морщинистым подбородком в сторону вестибюля, где толпа постепенно утекала в зрительный зал, будто грязная вода из ванны в трубу. Шеннон скривил лицо в маске недоверия и хихикнул:

— Там — на пошленьком гигиеническом фильме?

Нет, не на нем. На другом. На том, что позже.

— А он, тот, что позже, — еще хуже?

Гораздо хуже. Ты сам увидишь. Не сейчас, но позже. А сейчас я тебе покажу…

— Покажешь мне? Что?

Действительность как таковую.

Дин Мортимер почувствовал, как его теснит набегающая толпа. Напрягши спину, он сжал обе руки в кулаки. Стиснул зубы и глубоко выдохнул через нос. Только это он и мог сделать, чтобы побороть медленно нарастающий гнев, питаемый им к упрямой толпе и мерзкой киношке, которую он пришел посмотреть, и, конечно, к шерифу Ричу — ведь он его фактически заставил сюда явиться.

Все это, естественно, в связи с четвертованным трупом в захудалом отеле, хотя ни Рич, ни Мортимер не ожидали, что во «Дворце» что-то прольет свет на загадку. Но Эрни Рич хотел разведать обстановку, чтобы молодой помощник получил представление о положении дел этих скользких заезжих шоуменов в их родной стихии. Может, и зря, но в любом случае присутствие полиции заставит их немножко, скажем так, попотеть. По этому последнему пункту Морти подумал, не следовало ли ему явиться в форме, придав своему присутствию более официальный — и заодно угрожающий — вид. При нынешнем положении вещей почти никто не обращал на него внимания. Всего один человек потрудился поздороваться, и то с явным смущением. Казалось, практически все в городе хотели попасть на фильм, но никто не хотел быть узнанным. Морти, помощник шерифа, не винил их за последнее, но первое его озадачило — неужели ни у кого в Литчфилде не осталось ни капли простой порядочности?