Чарли выключил телевизор и остался сидеть в темноте. Но он боялся темноты, и сердце у него сразу заколотилось. Он подошел к окну, но за стеклом, всего в нескольких дюймах, увидел лишь тьму ночи. Это напугало его еще больше. Он снова включил телевизор.

Первый снег выпал, когда на дворе еще стоял октябрь. Снег пошел во второй половине дня, легкий, как белые пушинки одуванчиков, разбрасываемые откуда-то с высоты — с самого неба. Пушинкам потребовалось много времени, чтобы добраться до земли, — так высоко и на большом расстоянии друг от друга они плыли в воздухе. Но в падающем снеге было спокойное упорство, и перед вечером мягкое покрывало уже лежало там, где хоть немного возвышалась земля. А прямо перед тем, как пала тьма, небо прояснилось и температура резко понизилась; холодный ветер загулял по прибрежным городкам, так что свежий снег закрутило, словно его взметала огромная метла. Утром он лежал уже там, где его оставил ветер, — длинными, дугообразными складками на поле или смешанными с опавшей листвой кольцами у подножия деревьев. Снега было немного, но земля промерзла, и ветви обнажились. Небо стало светло-серым, светящимся, обещая потепление, и ожидался новый снегопад.

— Как ты обходишься с Кэтрин, когда идет снег? — спросила Тайлера сестра.

— Ну, она остается со мной дома, или Конни за ней присматривает. Конни мне очень помогает.

— Я тут разговаривала с мамой, — сказала Белл, — она считает, что твой дом вызывает депрессию. Знаешь, второй год после смерти гораздо хуже, чем первый. Тебе необходимо подыскать себе жену. Мама меня просто в психушку загонит. Богом клянусь, Тайлер, если ты не позвонишь этой Сьюзен Брэдфорд, я сама ей позвоню.

— Ладно, — сказал Тайлер, иначе скрестив ноги, — я был очень занят. — Потом осторожно продолжал: — Белл, я вот все думаю. Мне очень хочется найти возможность, чтобы девочки были вместе. Если бы я нанял бебиситтера на полный день, Джинни могла бы жить здесь, с нами.

— Тайлер, — возразила ему Белл, — ты что, забыл? У тебя же нет денег. И, откровенно говоря, у меня тоже. Кроме того, если ты сейчас заберешь у мамы малышку, ты лишишь ее единственного стимула к жизни.

— Ох, Белл, я не думаю, что это так на самом деле.

— Да? Можешь радоваться, что она считает твой фермерский дом депрессивным, иначе она тотчас же переехала бы к тебе вместе с малышкой. Позвони Сьюзен Брэдфорд. Поезжай сам в Холлиуэлл и пригласи ее поужинать с тобой. Сделай это, и мама будет просто счастлива, если такое в принципе возможно. Попытайся жениться на женщине, которая ей нравится, которая хорошо к ней отнесется, поможет о ней заботиться, когда она совсем состарится. Я вряд ли смогу справиться с этой задачей — говорю тебе прямо сейчас и совершенно откровенно.

— Ну, Белл, давай будем внимательны к другим. Давай подумаем о другом человеке прежде всего.

Тишина. Он подумал — сестра, видимо, отошла от телефона.

— Белл?

— Я тебя слышала. А ты знаешь, почему папа вешал нам на уши эту лапшу про другого человека прежде всего? Про то, что надо всегда быть внимательными к другим?

— Потому что он был добрый и…

— Да потому, что он боялся. Он боялся иметь собственное мнение. Единственное мнение, игравшее роль в нашем доме, было мнение нашей матери. И то, что папа имел в виду, было: «Всегда прежде всего думай о Маргарет Кэски, ибо если не будешь — да поможет тебе Бог!»

— Белл, ради…

— Это правда. И, Тайлер, я очень сочувствую тебе из-за того, что тебе пришлось пережить, но, извини меня, ты последний дурак. Если ты должен прежде всего думать о другом человеке, тогда тебе незачем беспокоиться о том, что чувствуешь ты сам. Или — что думаешь.

Тайлер повернулся в кресле и стал смотреть в окно: гаичка опустилась на бортик птичьей купальни и разок тряхнула крылышком.

— Что ты имеешь в виду — второй год гораздо хуже?

— Потому что первый пролетает расплывающимися пятнами. А потом начинаешь вспоминать всякие вещи. Позвони ты этой Сьюзен Брэдфорд, Тайлер, посмотри, что она за создание, прежде чем мать нас всех с ума сведет.

— Да, — ответил Тайлер. — Привет Тому и детям.

Он повесил трубку и откинулся на спинку кресла. По правде говоря, у Тайлера было меньше денег, чем знала Белл или кто бы то ни было другой. У него были долги. Его нежелание заниматься денежными вопросами, возможно, оказалось сильнее, чем у большинства людей, однако — если понимать, каковы его корни, — в этом ничего необычного нет. Очень многие, особенно те, у кого предки вышли из старых пуританских семей и прожили много-много лет в Новой Англии, сохранили отношение к деньгам, окутывавшее их, то есть деньги, покрывалом какой-то нездоровой секретности. Чем меньше тратишь — тем лучше. Чем меньше говоришь о них — еще того лучше. Немного похоже на отношение к еде: она для того, чтобы тебя поддерживать, но не для того, чтобы — после определенного количества — ею наслаждаться. Это уже обжорство.

Во всяком случае, печальный факт заключался в том, что невоздержанность Лорэн оставила Тайлера в долгах. Ее поездки за покупками истощали их небольшие сбережения с невероятной быстротой, да потом еще были счета от врачей, не покрытые страховкой. Но главное — магазины дамской одежды за пределами Холлиуэлла, разрешавшие ей, очевидно как жене священника, покупать одежду в кредит. Именно их счета нанесли бюджету Тайлера Кэски сокрушительный удар. Отец Лорэн периодически присылал дочери деньги, и она порой ими и расплачивалась. Но когда она умерла, Тайлер обнаружил платья, спрятанные на чердаке, туфли, браслеты и сумочки, зачастую с не сорванными еще ярлыками. Он не мог даже подумать о том, чтобы отвезти их обратно, — не мог вообще вынести мысли о них. Однако счета из магазинов все приходили. Он взял ссуду в банке, но при его теперешней небольшой зарплате ему понадобится по меньшей мере год, чтобы расплатиться. Он надеялся, что сейчас, когда формируется новый бюджет, Совет назначит ему зарплату повыше, но не слышал, чтобы шли какие-то разговоры на этот счет, а сам он был, конечно, не из тех, кто способен попросить о повышении. В то же время он полагал, что может спросить, нельзя ли больше платить Конни, чтобы обе девочки могли жить вместе с ним.

«Сердце мое будет неспокойным, пока не успокоится в Тебе».[54]Тайлер встал и растер ладонью жгучую боль под ключицей. «Ты что, устраиваешь вечер жалости к себе? — обычно спрашивала его мать, когда он, еще маленьким мальчишкой, расстраивался по какому-нибудь поводу. — Куда подевалось твое чувство собственного достоинства? Никто не любит слабеньких».

«Бонхёффер, — подумал Тайлер, начав ходить взад-вперед по кабинету, — одобрил бы ее слова». Бонхёффер испытывал отвращение к тем заключенным, кто «готов был напустить полные штаны, услышав сирену воздушной тревоги, к тем, кто стонал и падал в обморок при малейшем испытании выносливости. Здесь есть семнадцатилетние, которые находятся в гораздо более опасных во время бомбардировок местах, и они великолепно ведут себя, тогда как другие мечутся туда-сюда и хнычут, — писал Бонхёффер своему другу Бетге. — Меня от этого и в самом деле тошнит».