Я думаю иногда — услышаны ли были эти молитвы? Может быть, произошедшее в следующие дни и было ответом Всевышнего на наше обращение? Был ли путь, который предстояло пройти всем нам, единственно возможным? Существовал ли другой выход? Могло ли случиться так, чтобы Иешуа остался жить и учил людей по-своему до самой старости, Мириам бы рожала ему детей, Кифа хранил бы ему верность и хватался за меч при малейшей опасности для равви?

Могла ли наша маленькая община и учение га-Ноцри стать известными на всю Империю без жертвы Иешуа?

И тот ответ, что приходит ко мне на ум, заставляет мои глаза наполняться слезами.

В ту ночь, в ту бесконечную холодную ночь, мы спорили и кричали друг на друга до хрипоты. Я помню все до мелочей, но сейчас никого не интересуют мелочи. План Иешуа был прост и самоубийственен: все мы должны были следовать древнему пророчеству и — что поделаешь? — для этого один из нас должен был стать предателем. Машиаха должен предать друг, близкий человек, сидящий с ним за одним столом во время седера. Он должен привести стражу на Елеонскую гору в то время, как Иешуа с учениками будет там молить Яхве о помощи. Яхве, увидев, что машиаху, Царю Иудейскому, сыну Его на земле, грозит опасность, исполнит слова Захарии.

— А если не исполнит? — голос Мириам дрожал, она едва сдерживала себя. Ее предчувствия, ее страхи обретали плоть.

— Тогда, — сказал Иешуа, — меня защитит народ…

Он был удивительно серьезен, уверен в своей правоте и мы должны были проникнуться ею, но этого не происходило. Только тоска, черная горькая тоска накатывала на меня из темноты и вырывалась наружу вместе с дыханием.

— Не полагайся на народ, — возразил ему я. — Люди — ненадежные союзники. Ты же сам видел, как они встретили тебя у ворот, равви, и как отхлынули прочь, когда надо было поддержать тебя в Храме. Они всего лишь люди, учитель! Нельзя ожидать от них слишком многого! Зачем им быть смелыми, если для жизни нужно благоразумие? Зачем им быть дерзкими, если идущие первыми — первыми и гибнут? У них есть семьи, имущество, скот, какие-никакие дома, есть вино для седера, есть маца и в горшке томится ягненок с горькими травами… Может быть, десять из ста и подумают пойти за тобой, но сколько из них решится сделать это?

— Иегуда прав! — поддержала меня Мириам. — Что будет, если люди не пойдут за тобой, Иешуа?

Он покачал головой.

— Они пойдут…

— Иешу, — сказал я, как можно мягче. — Слух о твоем помазании опередил тебя, в городе давно говорили об этом. Они ждали Царя, и ты пришел. Тебя боялись трогать первосвященники, они просто не понимали, что с тобой делать, и опасались, что твой арест будет поводом для восстания. Они были уверены, что ты его подготовил, что ты, га-Ноцри, станешь во главе бунтарей. Зелоты же знали, что среди учеников множество бывших сикариев, таких, как я или Шимон, а, значит, тебе не чужды их идеи. Но они никогда не видели в тебе ни Царя иудейского, ни машиаха, Иешу! Ты был просто удобен им, ты делал за них грязную работу, и сикарии лишь выжидали удобного момента, чтобы направить возбужденных тобой людей в нужное им русло и самим возглавить бунт. Ты был небезопасен для одних, выгоден для других до тех пор, пока они видели за тобой влюбленный народ. До тех пор, пока имя твое произносили с придыханием, до тех пор, пока люди передавали из уст в уста рассказы о совершенных тобой чудесах… Но ты почти неделю в Ершалаиме, Иешуа! А где новые чудеса? Где исцеленные? Где восставшие из мертвых? Что случилось за эту неделю такого, что бы дало вере новую пищу? Драка в храме? Твои проповеди на площадях? Что подтвердило твою сущность машиаха? Молодая ослица, на которой ты въехал в город?

И тут я увидел, как он смотрит на меня, и понял, что произнесенные слова не стоят ничего против его решения. Он просто вежливо ждал, когда я закончу говорить.

— Ты прав, Иегуда, — произнес он со своей неповторимой интонацией. — Люди — это всего лишь люди, и им нужны чудеса. Был бы я сирийским фокусником, и мне было бы легче. Я бы каждую свою проповедь сопровождал очередным чудом — превращал бы воду в вино, оживлял мертвых голубей, исцелял бы мнимых калек, которым бы щедро платил за молчание и разыгранное представление. Вспомни день, когда ты пришел в Капернаум, друг мой. Вспомни, что ты сказал мне…

— Я спросил тебя — ты машиах?

— Ты сказал, — повторил он свои тогдашние слова, улыбаясь. — Ты сам это сказал, Иегуда. Я же никогда не называл себя так. Ты сказал то, что хотел сказать. Ты увидел то, что хотел увидеть. Люди всегда видят только то, что хотят увидеть, и никогда не замечают того, что им видеть не хочется. Если для того, чтобы люди уверовали, что я тот, кого они ждут сотни лет, нужны чудеса, значит, они обязательно случатся. Даже если никаких чудес не будет — это не беда! Вера сотворит их.

— Мы — это все твое войско, — сказала Мириам. Она справилась с дрожью в голосе, но руки еще выдавали ее чувства. — Твои двенадцать учеников, Иегуда, я и другие женщины. Разве этого достаточно, чтобы заставить римлян уйти?

— Мы готовы умереть за тебя, Иешуа, — выдавил из себя Кифа.

Он был растерян и не понимал, как себя вести. Для Шимона — сильного и решительного человека, умеющего владеть кинжалом и мечом куда лучше, чем словами, происходящее этой ночью было странно. До того он веровал в миссию Иешуа безоглядно, не зная сомнений, как и надлежит настоящему ученику. Сейчас же…

— Только прикажи, — продолжил он, — и мы станем рядом с тобой против римских легионов! Пусть нас мало…

— Да, — перебил его Иешуа и положил руку на плечо Кифы, ободряя его, — пусть нас мало, но нам поможет Бог!

— Прикажи мне все, что угодно, равви, — сказал Шимон, и глаза его наполнились слезами. Он плакал! Несгибаемый Кифа, бывший сикарий, отправивший в небытие не один десяток людей, плакал, как обиженный мальчишка. — Прикажи мне убить для тебя, умереть, вынести пытки, но не заставляй меня быть предателем в глазах людей! Разве кто-то поверит, что я — твой верный ученик — предал тебя? Разве кто-то поверит, что тот, кого ты назвал камнем, отдаст тебя врагам?

Он уткнулся бородой в колени Иешуа, и спина его затряслась от рыданий.

— Пусть он! — Шимон ткнул пальцем в мою сторону. — Пусть он сделает это! Он даже не галилеянин! Он чужой нам!

— Шимон… — попросил Иешуа. — Не говори так. Это неправильно.

— Пусть докажет, что он любит тебя, равви! — выкрикнул Кифа ломающимся голосом. — Путь он докажет свою любовь жертвой! Я делал это много раз, теперь его очередь! Скажи, Иегуда, — он повернул ко мне заплаканное лицо, и я провалился взглядом в огромные, как открытые колодцы, зрачки, — ты готов доказать делом, что любишь равви так же, как мы? Не все ж тебе таскать денежный ящик! Ты пришел последним, так стань первым и в наших глазах! Сделай то, что нужно равви! Прими на себя грех!

Мириам вскрикнула, но я движением руки заставил ее замолчать.

На миг стало тихо. Только наше дыхание, птичьи трели и треск горящего хвороста. Пламя качнулось и вслед за этим зашелестели листья олив, потревоженные ночным ветерком. Было холодно. Так холодно, что я с трудом пошевелил губами. Или, может быть, теперь, по прошествии стольких лет, мне кажется, что это апрельская ледяная ночь сковала мою речь, а на самом деле…