Ибо всем слушателям, даже самым невнимательным, было очевидно, что номер, исполняемый Уокером, – полнейший экспромт. Стоунер сомневался, что у него было сколько-нибудь ясное представление о том, что он скажет, пока он не сел за преподавательский стол и не обвел собравшихся своим холодным, надменным взглядом. Стопка бумаг перед ним, разумеется, была стопкой бумаг, и только; разгорячившись, он перестал даже притворно опускать на них глаза, а ближе к концу, взволнованный, резкий, он отодвинул их в сторону.

Он говорил почти час. Под конец участники семинара стали озабоченно переглядываться, как будто им грозила некая опасность и надо было искать путь к спасению; при этом они очень старались не встречаться глазами ни со Стоунером, ни с молодой женщиной, которая бесстрастно сидела рядом с ним. Внезапно, как будто уловив беспокойство присутствующих, Уокер завершил свой доклад и, откинувшись на спинку стула, торжествующе улыбнулся.

Едва Уокер умолк, Стоунер встал и объявил занятие оконченным; он поступил так, хоть и не понимал этого тогда, из смутной потребности позаботиться об Уокере, оградить его от критики со стороны остальных. Затем Стоунер подошел к столу, за которым продолжал сидеть Уокер, и попросил его немного задержаться. Уокер, словно его ум пребывал в других сферах, рассеянно кивнул. Стоунер за последними из покидающих аудиторию вышел в коридор. Он увидел там Кэтрин Дрисколл – она уже двинулась по коридору одна. Он окликнул ее, она остановилась, и он подошел к ней. Заговорив, он испытал такую же неловкость, как неделю назад, когда похвалил ее доклад.

– Мисс Дрисколл, я… мне очень жаль. Это было совершенно несправедливо. Я чувствую себя в какой-то мере виноватым. Может быть, мне следовало это прекратить.

Она не отвечала, и ее лицо по-прежнему ничего не выражало; она смотрела на него таким же взглядом, как на Уокера во время его выступления.

– Так или иначе, – продолжил он еще более смущенно, – прошу у вас прощения за эти нападки.

И тут она улыбнулась. Это была медленная улыбка: начавшись с глаз, она тронула губы и, наконец, озарила лицо, давая выход потаенной лучистой радости. Стоунер едва не отпрянул: до того внезапным было это невольное проявление теплоты.

– Да нет же, это не на меня! – промолвила она своим низким голосом, едва уловимо подрагивающим от смеха, который она удерживала внутри. – Я тут ни при чем. Это он на вас ополчился. Я подвернулась случайно.

Стоунер почувствовал, что сожаление и беспокойство, в которых он не отдавал себе отчета, больше на него не давят; облегчение было почти физическим, он ощущал невесомость и легкое головокружение. Он засмеялся.

– Разумеется, – сказал он. – Истинная правда. Улыбка постепенно сошла с ее лица, и она не сколько секунд смотрела на него серьезно. Потом тряхнула головой, повернулась и быстро пошла по коридору. В том, как она держалась, в ее стройной прямой фигуре чувствовалось скромное достоинство. После того как она скрылась из виду, Стоунер еще не много постоял, глядя в даль коридора. Потом вздохнул и вернулся в аудиторию, где его ждал Уокер.

Он продолжал сидеть за преподавательским столом. Он улыбнулся Стоунеру, на его лице читалась заносчивость, странно смешанная с подобострастием. Стоунер сел на то же место, какое занимал во время доклада, и посмотрел на Уокера с любопытством.

– Слушаю вас, сэр, – сказал Уокер.

– У вас есть объяснение? – тихо спросил Стоунер. Круглое лицо Уокера стало удивленно-обиженным.

– Что вы имеете в виду, сэр?

– Мистер Уокер, прошу вас, – утомленно проговорил Стоунер. – День был длинный, мы оба устали. Вы можете объяснить свой сегодняшний спектакль?

– Поверьте, сэр, я не хотел никого обидеть. – Уокер снял очки и стал быстрыми движениями их протирать; Стоунеру вновь бросилась в глаза обнаженная уязвимость его лица. – Я сказал, что мои замечания не носят личного характера. Если молодая особа чувствует себя задетой, я готов объяснить ей…

– Мистер Уокер, – перебил его Стоунер. – Вы прекрасно понимаете, что суть не в этом.

– Молодая особа вам на меня пожаловалась? – спросил Уокер. Его пальцы, когда он надевал очки обратно, дрожали. В очках он сумел придать лицу сердитое, хмурое выражение. – Знаете ли, сэр, жалобы учащейся, которая чувствует себя задетой, не могут…

– Мистер Уокер! – Стоунер почувствовал, что его голос слегка выходит из-под контроля. Он сделал глубокий вдох. – Давайте оставим в стороне молодую особу, меня и все остальное, кроме вашего спектакля. Я по-прежнему жду от вас объяснений.

– В этом случае, боюсь, я совсем не понимаю вас, сэр. Разве только…

– Разве только что, мистер Уокер?

– Разве только это просто-напросто разница мнений, – сказал Уокер. – Я понимаю, что мои идеи не совпадают с вашими, но я всегда считал разномыслие здоровым явлением. Я полагал, что вы человек достаточно взрослый, чтобы…

– Нет, увиливать я вам не позволю. – Тон Стоунера был холодным, ровным. – Итак. Какая тема была вам дана для доклада на семинаре?

– Вы сердитесь, – сказал Уокер.

– Да, я сержусь. Какая тема была вам дана для доклада?

Уокер напустил на себя сухую, официальную вежливость.

– Моя тема – “Эллинизм и средневековая латинская традиция”, сэр.

– Когда вы завершили над ней работу, мистер Уокер?

– Позавчера. Как я вам говорил, все было почти готово две недели назад, но книга, которую я заказал по межбиблиотечному абонементу, пришла только…

– Мистер Уокер, если ваша работа была почти окончена две недели назад, как могло получиться, что она целиком основана на докладе мисс Дрисколл, который она прочитала только на прошлой неделе?

– Я внес кое-какие изменения в последние дни, сэр. – В голосе Уокера явственно послышалась ирония. – Я полагал, что это допустимо. И я порой отклонялся от подготовленного текста. Другие докладчики, я замечал, тоже так поступали, и я счел, что имею на это право.

Стоунер подавил почти истерическое побуждение расхохотаться.

– Мистер Уокер, не могли бы вы мне объяснить, как связаны ваши нападки на доклад мисс Дрисколл с вопросом о том, как эллинизм продолжал жить в средневековой латинской традиции?

– Я использовал непрямой подход к теме, сэр, – сказал Уокер. – Я считал, что нам дозволены некоторые вольности в изложении наших мыслей.

Некоторое время Стоунер молчал. Потом устало произнес:

– Мистер Уокер, я терпеть не могу ставить неудовлетворительные оценки аспирантам. И особенно не люблю ставить их тем, кто попросту запутался.

– Сэр! – негодующе воскликнул Уокер.

– Но вы оставляете мне очень маленький выбор. Варианты я вижу следующие. Я могу написать вам неполное прохождение курса, если вы обязуетесь в течение трех недель представить удовлетворительную работу на ту тему, которую получили.