По моим подсчетам, поезд должен был ехать до конечной станции еще больше суток, утаскивая далеко-далеко Урсу, и с ним — бутылку с его мочой, ведро с моей, запечатанной в пакетах, окровавленный нож, ополовиненную бутылку рома, надкушенные конфеты, пустой термос и тщетную надежду на выздоровление. В кармане его плаща нашелся ключ от купе. Я закрыла дверь после себя и не стала выходить из поезда в своем вагоне — проводница не должна была меня видеть — я прошла в соседний и в тамбуре минут десять — пока поезд тормозил, еле тащась между товарняками к станции — разглядывала вблизи лицо юного стеснительного проводника. Он весь извелся, стараясь отвернуться и не в силах не смотреть на меня больше трех секунд. Я внимательно изучила его ноздри и шесть капелек пота над верхней губой. Я заметила, что у него карие глаза и длинные прямые ресницы, правое ухо, предательски алевшее — большое, с длинной мочкой, — свидетельствовало о доброте и высоком интеллекте, а подбородок — выступающий, с ямочкой — о твердости характера. Если мысленно продлить рисунок его брови, попадешь как раз на верхушку ушной раковины. Это говорит о натуре целостной, гармоничной. Почему же хихикающие проводницы обсуждали закомплексованного и непредсказуемого коллегу Акима? Я тяжело вздохнула, стараясь усмотреть в прекрасных чертах юноши задатки будущего маньяка и, естественно, не нашла их в чистоте его непорочного лица, а заглянуть в душу?.. Кто же разрешит в таком возрасте и с таким профилем копаться в душе… Перед самой остановкой поезда он уже почти решился заговорить, уже заставил глаза пойти на дерзость, уже уставился в мое лицо с отчаянной десятисекундной смелостью…

— Вас зовут Аким? — Я решила его слегка притормозить.

— А как вы?.. А в каком купе вы…

— На всякий случай возьмите мой телефон.

— Что?.. Зачем? — Он тупо таращится на карточку, потом — на меня, опять на карточку. И спросил с удивлением и безнадежностью: — Психиатр?..

Все оказалось совсем другим — не таким, как представлялось. Церковь — новехонькая, только что отстроенная; притаиться где-нибудь и откопать в глубину сантиметров пятьдесят для заветного блокнота — не могло быть и речи. Цветники, сплошной асфальт по периметру, беспрерывно снующие туда-сюда прислужники и юркие полусогнутые старушки. Все это разочарование венчал собой хор из сорока двух военнослужащих ближайшей воинской части, которые промаршировали мимо меня, обалдевшей, воровато осматривающей цоколь здания, и грянули потом торжественными песнопениями внутри церкви. Я стояла у дверей и дрожала, как оглушенный орган от уносящихся к небу, процеженных позолоченными куполами мощнейших мужских голосов. Потом на колокольню поднялись трое в рясах — начался следующий концерт, так что на кладбище я пришла совершенно зачумленная такими грандиозными шоу общения с Богом.

Кладбище — его старая часть, заботливо обнесенная оградой из цементных блоков, с деревянной колоколенкой внутри и домиком сторожа — все заросло огромными деревьями и больше напоминало парк. Памятники на могилках не кучились вплотную друг к дружке, стояли раздольно. Сторож оказался молодым мужчиной, который при поисках сверялся с записями в амбарной книге и, наконец, поплутав немного среди старых вязов, уверенно топнул ногой у кривой, обломанной жизнью березы.

— Туточки! Туточки должен лежать Михаило Халей, брат Никиты и Павла. Он старший.

Я растерянно осмотрела место у его ботинка.

— Как вы определили?

— По березе. Берез здеся мало, если все насбирать — не больше десятка будет, но и эта береза будет не той березой, какую сажали на могиле Михаилы. Эта береза будет березой Аквинии Прекрасной, она сама лично садила, вот у меня тут и надпись сделана.

Первое, что я заметила в протянутой амбарной книге, — все страницы заламинированы. На пожелтевшем от времени листе сквозь плотную прозрачную пленку на меня выплыла надпись каллиграфическим почерком: “В соответствии с распоряжением Михаила Халея не иметь на своем погосте памятников, крестов и всего другого, определяющего место захоронения, кроме белого дерева, на месте поваленной березы у могилы мною, Аквинией Прекрасной, женой его племянника Богдана, посажена молодая березка в память нерожденного Тихона Халея. Урна с моим прахом должна быть зарыта у корней этой березы с восточной стороны, а если дерево у мрет раньше, то на его месте. Дело сделано в апреле, 7 дня (25марта по старому), 1960 года, в Благовещение Пресвятой Богородицы, святителя Тихона и Иконы Благовещения Божьей Матери”

— Большая будет? — в третий раз погромче спросил сторож, и я очнулась.

— Большая?..

— Урна, спрашиваю, большая будет?

— Урна?.. А, нет, я не привезла урну, у меня другое поручение.

— И хорошо, что не привезли. Я уж думал — все, померла бабка Аквиния. В прошлом месяце только вот чек прислала из Америки в нашу казацкую управу, а я не успел еще ограду на эти деньги поставить. Да что поставить — заказать не успел! Не было вокруг этой могилы никогда ограды, а тут она вдруг написала, что деньги на оградку.

— Она каждый месяц присылает чеки из Америки? — удивилась я.

— Нет. Не каждый. По два раза в год, но денег не жалеет. А потому как знает: попросит оградку — будет ей оградка. И урну закопаем по всем правилам, она знает… Да тут все такие лежат, полтора метра над родительской могилкой — вот и вся их земля русская. Кто в Австралии, кто в Германии мается, а у нас атаман исполнительный очень в этом деле. Он говорит, что у человека всего-то и есть в жизни — дети да родные могилы… За такие деньги почему не проследить…

— Мне нужна лопата.

— А говорили — не привезли урну! — вроде даже обиделся сторож.

— Я другое кое-что закопать хочу.

— Здеся?! — не поверил он и огляделся. — Здеся ничего другого закапывать нельзя.

Объяснить, что именно мне требуется, было совершенно невозможно. Минут через тридцать после бесплодных переговоров, предложения денег (отказался) я попросила привести меня на могилку любого другого Халея, только побыстрей, потому что уже смеркается. Такая моя просьба имела неожиданные последствия. Меня… арестовали!

Пришли два усатых красавца в странной форме, сапогах с высокими блестящими голенищами, в высоких шапках и с саблями (!) на поясе, аккуратно взяли под руки и повели с кладбища, тактично уговаривая меня не кричать так громко: “а то, не дай Бог, участковый попадется по дороге, уж он-то заарестует так заарестует! Он у нас озабоченный дюже — второй месяц ищет вандалов, кто-то на кладбище повалил памятники и нагадил местами, так что не дергайтесь, дамочка!”

И я перестала дергаться. Привели меня славные казаки в огромную рубленую избу с рушниками по углам над иконами, с прибитой к двери серебряной подковкой, ткаными половиками метров по шесть длиной каждый, с двумя кроватями, украшенными высоченными горками из уменьшающихся кверху подушек и длинным деревянным столом, на одном углу которого стоял ноутбук новейшей системы, а на другом, пригорюнившись, сидел пышноволосый седой старик с молодым розовым лицом и лукавыми глазами.