— Вот, — показали на меня казаки, — хотела на могилке Халея раскопать ямку и положить туда чего-то.

— Это какого Халея? — заинтересовался седой, развернувшись и жадно меня оглядывая. — Того, который комсомольца зарубил на продразверстке?

Молодцы переглянулись. По их смущенному виду я поняла, что они совершенно не знают родословной славных Халеев и, скорее всего, плохо помнят, что такое продразверстка.

— Может, и того, — проявила я инициативу, подошла к столу, бросила на пол сумку и села на стул с высокой резной спинкой, — который на могилке терпел только белое дерево и имел племянника Богдана.

— Это какого Богдана? — прищурился старик. — Это китайца, что ли?

— Китайца, француза — какая разница. Он попросил меня об одолжении.

— Это о каком одолжении? — Старик из своих глаз сделал маленькие щелочки и сердито засопел. — На той могилке никаких одолжений делать нельзя, кроме как зарыть по распоряжению жены китайского Халея ее урну с прахом, когда она преставится! — Повернувшись в угол, старик быстро перекрестился.

Я начала было объяснять, что жена Богдана не была урожденной Халей, и поэтому кому как не самому Богдану решать, чего можно, а чего нельзя прятать в месте захоронения его предка.

— Тут ведь как получается, — улыбнулся старик, — кто платит деньги, тот и решает. — И вдруг добавил нарочито злым голосом: — Ну-ка, покажь документы!

Я подняла с пола и протянула ему сумку. Пусть пороется, получит удовольствие; в конце концов, после задержания полагается обыск.

— Хвораешь? — заинтересовался старик таблетками.

— Нет. Подсыпаю мужчинам в спиртное, чтобы заснули.

— А-а-а! — Он равнодушно пролистнул блокнот и отложил его в сторону. Взялся было за портмоне, сверкнул в мою сторону глазами, но открыть засомневался.

— Можете посмотреть — там у меня карточка страховая и визитки.

— Деловая ты дамочка, — подвел он итог, прочитав визитку. — Говори, чего зарыть хотела.

— Вечер уже, — покосилась я на окошко. — История моя длинная: пока все расскажу, ночь наступит. Родни здесь у меня нет, где тогда ночевать?

— Не беспокойся, ежели твой рассказ окажется удивительным, здеся переночуешь, в штабе. А вот если он мне совсем не пондравится, тогда, уж не обессудь, — в арестантской. Там, конечно, пожестче будет, но зато все удобства в одной комнате.

— Ладно, — махнула я рукой. — Сам напросился. Ну, слушай. Видишь этот блокнот? В нем все дело…

К середине моего увлекательного повествования в избу набилось человек двадцать народа. Женщины плакали. Я старалась ни на шаг не отступать от правды жизни, но пришлось назвать себя дочкой Богдана Халея, потому что если бы взялась еще и за объяснения собственных фобий и начала с нашей первой встречи, я бы не уехала из этого славного места никогда. Меня бы оставили силой и принудили по субботам выступать в клубе.

Итак, я вспомнила высказывание Лумумбы и уговорила себя расслабиться и получать удовольствие. Никогда еще не видела таких увлеченных и одновременно отрешенных лиц, даже двое детишек не проронили ни звука. Заветный блокнот был трепетно осмотрен всеми присутствующими особами женского пола, даже очень старой и неграмотной Акимовной, которую уговаривали не листать эту тетрадку, но Акимовна говорила, что тут грамоты не надо — в крови бесовская сила живет, ее-то она и решила исследовать.

После того как я закончила, в полнейшей тишине раздались шипение и скрежет, в четвертый раз из крошечного окошка часов высунулась забавная разноцветная птичка и кукукнула одиннадцать раз. Это несколько разрядило обстановку, люди задвигались; кто сразу же ушел, поняв, что интересного больше не будет; две женщины унесли заснувших упитанных детишек лет пяти-шести; за ними ушли несколько бабушек, одна покровительственно потрепала меня на прощание по плечу и кивнула на седого атамана: мол, не бойся, готовый он.

И действительно, атаман был совсем готовый. В начале повествования он еще подозрительно щурился и задавал, с его точки зрения, меткие разоблачительные вопросы: например, об “особых приметах у ныне покойного Богдана Халея”, и я честно отвечала, что особых врожденных примет не знаю, я его голым не мыла, но вот за правым ухом на голове сделана татуировка, из-за которой, вероятно, он и прослыл китайцем. Или: “Откуда этот Халей мог в точности знать, что повалил насмерть именно тридцать семь фашистов?” Я сказала, что Богдан был снайпером, за что и получил медаль, мог с большого расстояния попасть в монетку, он точно знал, куда стрелял.

За полночь остались самые стойкие исследователи человеческой души: атаман и старая Акимовна. Старуха подрядилась накормить меня дня на три вперед, для чего сноровисто метала на стол разные блюда, стараясь ничего не пропустить из обсуждаемого.

Из вопросов, которые мне задавали, я поняла, что одна треть аудитории сочла меня жертвой развратного отца, еще треть — расплатой Богдана за бессмертие — он вынужден был погубить юную душу и такой ценой выполнить договор с дьяволом. Я поинтересовалась, при чем здесь бессмертие, и узнала, что все кубанские Халеи похоронены “туточки”, на родине своих предков. Все, кроме Богдана, племянника храброго атамана Михаилы, зарывшего где-то неподалеку несметные сокровища своего деда, славного Агафона, и перебившего за идеи справедливости столько вражьей силы, что его даже большевики не тронули, дали умереть своей смертью, хоть и арестовывали трижды и пытали, но о сокровищах так ничего и не выведали. “Сколько?” — спросила я и, потрясенная, узнала, что на кладбище похоронены одиннадцать Халеев, включая двух новорожденных и двух незаконнорожденных, которые взяли фамилию славных отцов, не доказав свое право на это.

Вот почему, спрашивается, этот кладбищенский сторож не привел меня к любой другой (из имеющихся одиннадцати) могилке?! И тогда весточку Богдану передал бы любой другой похороненный там Халей, так нет же! — он повел меня сразу к самой почитаемой здесь могиле! Впрочем, я уже не жалела об этом. После поезда у меня впервые в жизни вдруг появилось желание сходить на прием к психиатру, и услужливый случай тут же подарил редкую возможность самоанализа — как речевого, с элементами вынужденного осознания прошлого, так и контактного, с последующими обсуждениями.

Узнав, что Богдан завещал свой скелет науке, жители Незамаевского опешили, с детской любознательностью и страстью к ужастикам долго выпытывали, куда же все-таки подевалась голова; потом обсуждали, будет ли считаться достойным захоронение одной только головы, после чего наступила очередь обсуждения различных способов борьбы с оборотнями и кровососами.

Я просто отдыхала душой и своим изрядно переевшим телом. Однако последняя часть слушателей, которых в практике психиатрических отклонений можно смело назвать драматическими сопереживателями мазохизма, осталась до конца, до чаю со сливовым пирогом в два часа ночи.

Эти не просто хотели узнать, как именно у меня проходили сборы тридцати семи имен в блокнот, они жаждали неожиданных подробностей (“сильно ли сопротивляются мужики, если не хочут …ся по идеологическим причинам?”), разъяснений о смысле происходящего (“с какого номера ты наловчилась получать удовольствие и можешь ли теперь быть с нормальным гулящим мужиком, или это совсем не интересно?”) и чисто физиологического киселя (“нужно ли мужикам перед этим все подробно объяснять?”, к какому возрасту главный мужской орган “атрофируется от одиночества” и делает ли воздержание и обет целомудрия мужиков умнее, “потому что вся сперма уходит в мозги?”).