– Мои любимые… Я их по особым случаям надеваю. Когда с родителями в Большой иду… или если папу в Кремль с семьей приглашают.

Той же осенью в квартире на Ржевском играли скромную свадьбу: Рива наконец вышла замуж. Не зря Дарья Соломоновна повторяла, что ее красавица-дочь одна не останется. Ну и что же, что в сорок три… На каждую кастрюльку должна найтись своя крышка. Дарья Соломоновна приготовила фаршированную щуку, селедочный форшмак, цимес, позвала по такому случаю всех обитателей квартиры за стол, во главе которого сидели счастливая Рива и ее муж, Давид Карлович, поблескивая дужками золотых круглых очков.

Давид Карлович был человек высокообразованный, вдовец, дети уже взрослые, опять же, большой плюс. Дарья Соломоновна снова перебралась в комнату Соломона и Кати: молодым надо дать простор. Давид Карлович оценил достоинства не только красавицы-жены, но и ее тридцатипятиметровой комнаты с балконом и лепниной. Но он и сам вошел в семью не с пустыми руками: привез кресла и салонный столик красного дерева, подарил Риве изящные золотые часики, накупил множество золотых сережек, цепочек, брошек. Нрава он был нешумного, никогда не горячился, ходил по квартире в полосатой пижаме, но непременно с белой рубашкой, которую теперь ежедневно в Катину стирку добавляла Дарья Соломоновна, носил зализанный зачес и черные усики. «Алка, он на Гитлера похож», – шептала сестре неугомонная Ирка.

В День Победы Алка не могла усидеть дома, хотя Соломон твердил, что на гуляния идти ни в коем случае нельзя, там будет столпотворение. Люсю родители повели на прием, и Алка с Галей Савченко вдвоем побежали на Красную площадь. Только туда!

Площадь была переполнена, люди обнимались, плакали, со всех сторон перебивающими друг друга мелодиями звучали гармошки. Алка и Галя пробирались сквозь толпу, их то и дело окликали молодые солдатики и офицеры.

– Хей! Дьевушки, идите к нам! – Галя и Алочка увидели танк с американским флагом, на броне сидели крепкие веселые ребята. – We have шампаньское!

Алка не знала английского, в школе они учили немецкий, но к Гале с раннего детства на дом ходил преподаватель английского.

– Are you really Americans?

– Oh, you speak English! Great! To our victory, gals!

– Что они говорят? – улыбаясь американцам, спросила Галю Алка.

– За победу предлагают выпить, – а американцы уже протягивали им кружки, наливая их до краев. Один из них помог Алке вскарабкаться на гусеницы и крепко держал ее за талию. Алка заливалась смехом, с трудом припоминая известные ей английские слова: «Good… good шампанское… Amеrican шампанское?»

– Yes, yes, American champagne. American champagne with Russian beautiful girls! On the Red Square. I love you! Do you love me? What’s your name?

Алка поняла только слово «love» и про имя. Смутиться у нее не было времени, да и не было желания.

– Наташа… Natalie…

– Natalie? Beautiful name. Do you like champagne?

Алка смеялась, Галку Савченко обнимал другой танкист, они пили шампанское с американскими парнями, целовались с ними, стоя на броне их танка, и смеялись от счастья. Весна, победа, а им семнадцать!..

Буквально через неделю вернулся в Москву и Моисей. Его демобизовали еще ранней весной, но он долго провалялся в госпитале в Румынии. Моисей ушел в ноябре сорок первого в ополчение. Ушел только из страха перед бомбежками и еще большего страха, что вдруг его броню музыканта сочтут уклонением от фронта, – подумаешь, на контрабасе еврей играет. Воевать он, конечно, не умел, и научиться не мог, но попался командир или комиссар, не лишенный человечности, и Моисея отправили в санбат. Три с половиной года он выносил с поля боя раненых и мертвых, уже не боясь пуль и снарядов, а страшась только, что его сочтут склонным к дезертирству трусом, как все евреи. В первую же зиму, еще под Москвой, он отморозил ноги в траншеях, через год развился артрит, с каждым годом ходить, а тем более бегать, становилось все труднее, зимой кости таза разламывала невыносимая боль, которую глушить можно было только водкой. После госпиталя он долго и неумело пробирался в Москву, страшась каждой проверки документов: вдруг сочтут, что его бумаги поддельные, а сам он – дезертир. Но добрался, и даже привез трофеи: австрийской работы антикварную вазу, которая, правда, в поезде треснула, и шерстяную мужскую кофту без рукавов. Рукава он в дороге отрезал и пустил на наколенники – так болели ноги.

– Милуша, ты зря ругаешь кофту, это чистая шерсть. Рукава пришей обратно, ей износа не будет.

Милка плакала от счастья, шутила, что теперь они могут ходить, меняя палки и костыли по очереди, а это большая экономия. Моисей вернулся в консерваторию, возвращался домой, как и до войны, поздно, опираясь на палочку, но по-прежнему с продуктовыми сумками.

В последнем классе Алка с подругами учились как одержимые. Люся с золотой медалью поступила в МГИМО, Галка Савченко, с серебряной, – на филфак МГУ. Алке медали не светили, языки и гуманитарные предметы ей не давались, она исходила из реалий. Она – еврейка, дай бог, чтобы при помощи дяди Кости хоть куда-нибудь поступить, вот хоть бы и в институт стали и сплавов – МИСИС. После поступления в институт Люся тут же отдалилась от подруг, и теперь Алка дружила только с Галей.

– Нет, только за границу! – твердила Галя. – Ты должна ходить со мной на вечеринки. Там мальчики из МГИМО и института военных переводчиков.

Алка не признавалась Гале, что у нее нет денег на походы в кафе «Националь», где собиралась так называемая «золотая молодежь», студенты университета, МГИМО, института военных переводчиков. Да и мальчики эти не про нее… К мужскому окружению она приглядывалась в основном в библиотеке МИСИСа. Она считала, что знает, каким должен быть ее собственный мир, не зря же она просиживала вечерами у подруг в Новосибирске, впитывая все, что знали те. Она не завидовала ни Люсе, ни Гале, она обдумывала свой путь.

Миниатюрная, с черными вьющимися волосами, блестящими темно-карими глазами, звонким, переливчатым смехом, Алка сводила с ума пол-института. Она записалась в секцию художественной гимнастики, и на помосте никто из студенток не мог с ней сравниться в вольных упражнениях. Одевалась она с шиком, когда случайно заводились деньги, тут же спускала их у барыг, болтавшихся возле комиссионок, принося домой то узкие брючки, то габардиновый плащ, точь-в-точь, как у Марлен Дитрих. По ночам сидела не с учебниками, а со спицами, выискивала в журналах свитера с рукавами буфф, с узорами на груди, которые терпеливо разукрашивала бусинками и поломанной бижутерией.

Свела с ума Алка и Зорана. Высокий золотоволосый югослав из Белграда отправился провожать ее домой после закрытия библиотеки. Когда, спустя месяц, Алка впервые привела его в квартиру на Большом Ржевском, Катя, Маруся, Милка обомлели. Такой благородной красоты, такого налета совсем другой жизни не было и не могло быть ни у одного мужчины. Больше всех была поражена Ирка. Она восхищалась сестрой, ее таланту придирчиво выбирать в друзья и подруги лучших из лучших. Конечно, она не могла выбрать никого иного, кроме Зорана.