– Но разве вы сами не обманываете себя? А вдруг Симон понял, что, действуя так, как вы, нельзя добиться перемен к лучшему? Может быть, он ушел к Иисусу, потому что видел в этом единственный путь, ведущий из этих пещер?

– С Симоном вопрос сложный. Если его поступок найдет последователей, от нас уйдут многие. Поэтому кое-кто уже предлагал убить его как предателя.

– Господи Боже!

Я не допустил этого.

Варавва сказал это совсем тихо. Во мне же в ответ на его слова поднялась целая волна чувств. Горячая симпатия и благодарность потоком хлынули в равнодушную пустоту ночи. Казалось, все кругом смотрит на нас, как будто вселенной есть дело до того, чтобы спасти человека. Разве не ждала она от меня, чтобы я вызволил отсюда Варавву?

– Варавва, прошу тебя: кончай с этой пещерной жизнью! Тебе не обязательно идти вслед за Симоном. Есть другие пути.

– Это не так легко, как кажется. Если я порву с ними не останется никого, кто помешал бы убивать так называемых предателей. Другими словами, они предпримут шаги, чтобы меня убить. Им даже не придется делать это самим. Достаточно будет лишь сообщить властям, что я убил римского солдата и богатого хозяина. Хочешь-не хочешь, а мне придется остаться здесь.

Чтобы вернуться назад до света, мы были вынуждены прервать разговор. Перед тем как забраться обратно в пещеры, я шепотом сказал Варавве:

– Когда придет время, я тебе помогу. Ты мог бы затеряться в диаспоре! Положись на меня. Я всегда готов помочь тебе. Мое слово!

Мы осторожно спустились, так что нас никто не заметил. Я лег, но сон бежал от меня. Снова, сменяя друг друга, понеслись передо мной запутанные и бессвязные образы. Но понемногу картина начала приобретать завершенность. И все яснее делался стоявший передо мной выбор.

Я ездил для римлян по стране. Внутренне я отказался от всякой лояльности к ним. Я хотел поставить судьбу моего народа выше римских интересов. И вот теперь мне встретилась группа, как раз и отождествлявшая себя с интересами моего народа – и эти люди обошлись со мной ничуть не лучше, чем до них римляне. Что здесь было иначе, если сравнить с Пилатом? Я видел только шантаж и ответный шантаж, насилие и ответное насилие, террор сверху и террор снизу!

С обеих сторон раздавались разумные голоса. Метилий не был чудовищем. Неужели такие, как он, римские чиновники не могут установить мир? Неужели и они самое большее, что могут, – это разумно организовать гнет, чтобы избежать ненужных страданий? Может ли политика пойти дальше? Или Метилий – исключение?

А Варавва? Не был ли и он исключением? Разве не одинок он был со своими идеями? И ему тоже потребовалась лишь самая малость насилия, самая малость террора – и тем не менее, однажды ступив на эту стезю, он уже не мог уйти от страшных последствий!

Мой путь пролегал по нейтральной полосе. Ни там, ни здесь я не чувствовал себя в безопасности. Тогда я обратился к Богу:[126]

Господи Боже мой,

Как мне сохранить верность самому себе?

Я прихожу на кривые пути,

Куда бы я ни шел.

Мог бы я говорить, как другие,

Я бы не испытывал боли!

Они говорят:

Мир так устроен,

Что только сила и принуждение достигают цели!

И они добиваются успеха!

К ним приходит богатство!

К ним приходит уважение!

К ним приходит власть!

Разве не безумие,

Что я пытаюсь жить без греха?

Что я не вою с волками?

Поэтому меня рвут на части,

Боль не оставляет меня.

Если бы я заговорил, как все другие —

Это мне все равно что предать то, чем я стал.

И все-таки я навсегда пребуду с Тобой!

Ты ведешь меня, куда я не хочу идти,

Ты восстанавливаешь мою честь,

Ты возвращаешь мне уважение!

Я снова начал думать о наших предках – об Аврааме, обманувшем египтян, Иакове, перехитрившем своих братьев, Давиде, служившем врагам своей земли. И они ходили кривыми путями. И они блуждали туда-сюда между двух враждующих лагерей. Может статься, запутанные тропы, которыми я ходил, еще приведут меня к благой цели? Может, Бог приведет все к хорошему концу?

Эта мысль дала мне ненадолго забыться сном. Но скоро меня снова разбудили. Еще было темно. Двое зелотов вывели нас – Тимона, Малха и меня – с завязанными глазами из пещеры. Ночью я видел отвесные скалы. Они и в самом деле были опасны. Снова дорога вела тропинками, на которых легко было сломать шею, по скалам через приставные лестницы. Я был рад, когда мы поднялись на хребет. Там мы получили обратно наших ослов. Я заметил, что наши провожатые нарочно ведут нас кружным путем, чтобы мы потеряли способность ориентироваться. Наконец, через два часа нам разрешили снять повязки.

Мы стояли на склоне горы. Перед нами расстилалась гладь Галилейского моря. В нем отражалось утреннее солнце, поднявшееся на востоке над Голанскими высотами. Все остановились и смотрели, как зачарованные, на разноцветную игру света в воде.

Наконец, один из зелотов повернулся ко мне:

–. Меня зовут Матфей, сын Маттафии. Можешь оказать мне услугу?

Он показал на северную оконечность озера:

– Там внизу, где туман – Капернаум. В нем живут мои родители с моими братьями и сестрами. Передай им это письмо и деньги. Без моих денег им не прожить. Я сам не мог больше выносить бедность. Поэтому и ушел к зелотам.

Я пообещал выполнить его просьбу. Долго всматривался я в ту сторону, которую он мне указал: где-то там, в туманной утренней дымке, прятались дома этих людей. Там они надрывались от непосильного труда, страдали, плакали, теряли надежду. Но, равнодушное к этому ко всему, над ними всходило солнце. Словно не было ему заботы до «злых дел, какие делаются под ним».[127]

Я оглянулся. Тимон и Малх прощались с нашими спутниками. Лучи утреннего солнца чудесно преобразили их лица. Двое зелотов тоже казались другими людьми. Рядом с Тимоном и Малхом они как-то вдруг помолодели. В их смущенных лицах я угадывал нежные черты детства. И вот мы стояли рядом: террористы, невинные люди и я. Разве в том, что солнце одинаково светит нам всем, заключалось одно равнодушие к человеческому страданию? Разве не был его свет выражением непостижимой доброты, свет, который оно в равной мере изливало на всех – и на нас, и на этих бандитов?

И я вознес Богу хвалу за то, что Он велит солнцу всходить над злыми и добрыми, праведными и неправедными заново каждый день. Мне подумалось: если солнце одинаково светит на римлян и зелотов, бедных и богатых, господ и рабов, если оно и за тех, и за других – разве я не вправе раскачиваться как маятник туда-сюда между римлянами и евреями, властями и зелотами, богатыми и бедными? Разве не должна была оставаться такая возможность – закрыть глаза на все различия и одновременно не пасть жертвой? Эта мысль прибавила мне мужества.