хочется посмотреть, как тут, — примирительно сказал он, останавливаясь у ворот нового четырехэтажного дома.

— Мне все равно.

— Ну, не сердись, ладно, ну, что уж теперь… — проговорил он, с виноватой улыбкой глядя на ее неприступное лицо.

— Если тебе так хочется, зайдем, — смякла она и вдруг засмеялась: — Распетушились. Погоди, я туфлю поправлю, что-то неудобно.

Он поддержал ее, радуясь, что все снова хорошо, и любуясь ею.

— Скажи, Паша, — попробовав, удобно ли теперь ноге, и выпрямляясь, спросила она. — Я вот замечаю, что ты не пройдешь мимо нового дома, не осмотрев его. Ну, положим, обязанности, долг, это ясно. Но у тебя есть что-то еще, тяга какая-то. По обязанности можно ведь и в рабочее время. Или некогда?

— Да как тебе сказать… — смутился он. — Это, пожалуй, тоже романтика.

— Нет, нет, скажи.

— Видишь ли, я бываю на стройке домов в служебное время, и в каждом доме не один раз, но это все не то. Хочется поглядеть так, знаешь, со стороны. Просто интересно увидеть, как начинает жить новый дом. Глядишь и думаешь, что для кого-то этот дом будет родным домом и этот двор — первое место на земле, которое он пощупает своими ногами. У каждого ведь есть такое место в жизни.

— А кто-то будет ждать вот тут у угла девушку, как и сам, бывало, помнишь? — добавила Надя, и какая-то грусть отразилась на ее лице.

— Помню, все помню, — ответил Павел Васильевич. — Разве это забудешь?.. Да и давно ли? И сейчас все то же в душе.

— Да… — как-то неопределенно отозвалась она, и Павел Васильевич, удивленный этим ее тоном, повернулся к ней и замер.

Шагах в десяти у подъезда стояла грузовая машина — кто-то привез вещи, и сейчас их сгружали. Большой шифоньер полз с машины, а молоденькая девушка одна поддерживала его снизу. Павел Васильевич не заметил, кто был на машине, не видел, есть ли еще кто рядом, его поразили руки девушки и выгнутая от напряжения спина. Эти маленькие пухлые руки судорожно цеплялись за низ шифоньера, и пальцы, на сгибах побелевшие от натуги, медленно разжимались. Павел Васильевич кинулся к машине и схватил шифоньер как раз в тот момент, когда, видно, девушка уже опустила его. Шифоньер скользнул, и Павел Васильевич почувствовал, как пиджак вдруг стал тесен в спине и плечах. Но удержал шифоньер и, легко поставив на землю, обернулся. Девушка стояла бледная, открытым ртом тяжело глотая воздух. Это была Катя.

— Разве можно так, — проговорил он, — попросили бы кого…

— Говорила я. Упряма очень, — заметила с машины пожилая женщина, очевидно, мать. — Ребята хотели прийти, так нет, а шофер не ждет… Спасибо вам.

И тут только Павел Васильевич заметил шофера. Здоровенный парень, он сидел на крыле машины.

— Хорош гусь, — презрительно бросил Павел Васильевич. — Ты что же — не видел, что ли?

— Весь день вожу. За всех не натаскаешься. Да и сказать бы можно, — ответил шофер, вставая.

— Сиди, сиди, — остановил его Павел Васильевич. — Без тебя обойдемся. Давайте я помогу, снимем, что потяжелей. Потом позовете кого-нибудь. Нельзя так, Катя.

— Вы запомнили меня? — удивилась она.

— Как видишь. Ну, давай на машину, живо!

Он снял еще диван, взялся за комод.

— Товарищ директор, — виновато проговорил шофер, подставляя плечо под край комода.

— Не надо!

— Зря так говорите и думаете. С семи утра дома не бывал, все новоселов вожу. И таскал, и все было. Усталость. А вы идите, помогу, не беспокойтесь. А то жена-то ушла…

— Как ушла? — не понял Павел Васильевич.

— Не знаю как, только нету ее.

Забыв даже проститься с новоселами, Павел Васильевич выбежал за ворота и увидел, что Надя уже там, вдалеке, сворачивает за угол на улицу, что ведет домой. Она шла быстро, не оборачиваясь.

— Куда же ты, Надя? — догнав ее, спросил он.

Она не ответила.

— Что с тобой, Надя?

— Со мной все в порядке, а вот что с тобой — не знаю, — не поворачивая к нему головы, сердито ответила она.

— А что? Разве я чего-нибудь?.. Я не думал тебя обидеть… — не понимая ничего, проговорил он.

— Не знаю, что ты вообще думал, — резко обернувшись, с непонятной ему злостью сказала она. — Идти со мной в кино или наняться в грузчики.

— Но это вышло неожиданно. Разве можно было не помочь? Я не понимаю, что тут могло обидеть тебя? Неужели ты… — начал было он и не высказал своей неожиданной догадки. Не верилось.

— Думаешь, ревную? — она с откровенной насмешкой смотрела на него. — Я лучше думаю о тебе и немножко больше, чем ты думаешь, уважаю себя.

— Так что же?

От ее тона, от этой не ходьбы, а почти бега — словом, от всего этого разговора в душе Павла Васильевича закипала обида.

— Извини меня, но если дать простой ответ, то твоя глупая романтика.

— То есть?

— Не злись, пожалуйста. Я ведь могла и не ответить. Ты настаивал на этом.

Они шли рядом, но не смотрели друг на друга.

— Да, я прошу: говори все.

— Пожалуйста.

Она вдруг сбавила шаг, обернулась к нему и остановилась. Они стояли друг против друга, и Павел Васильевич увидел, что губы ее подрагивают. Ему стало жаль ее.

— Ну вот… ну, видишь вот… Ну зачем же так-то, Надя? — растроганный этой ее неожиданно прорвавшейся слабостью и вот-вот готовыми выступить слезами, заговорил он. — Ну, глупая ты моя… Давай сядем вот сюда, на скамеечку, успокоимся… Ну, пойдем…

Они стояли около какого-то скверика, и Павел Васильевич бережно провел ее к скамейке и, обмахнув носовым платком пыльные доски, усадил ее.

Надя достала из сумочки платочек, вытерла слезы и продолжала:

— Ведь мы же с тобой в кино пошли, отдохнуть хотели. А что вышло? Зачем ты сунулся туда, не понимаю. Если человек глуп, пусть он почувствует это — поумнеет, может. Разве она не понимает, что не ее это дело — с тяжестями возиться. Попросила бы, наняла в конце концов.

— Не знаю, не спрашивал ничего, — снова чувствуя, как что-то несогласное, недовольное закипает в душе, и стараясь быть спокойней, отвечал он. — Конечно, может, она и зря взялась за это дело, не знаю, но, когда на человека падает груз, не время его спрашивать.

— Ну, а тебе за это твое желание всем помочь часто помогают?

— Я никогда не думал об этом. И потом такие вещи не делаются в долг.

— Эх, Паша, Паша, — вздохнув и покачав головой, тихо и примирительно заговорила она. — Зря ты бунтуешь и сердишься на меня. Я говорю потому, что люблю… Ну кто тебе еще скажет так вот, прямо? А ты сердишься.

— Я не