сиди, а хозяин — как чирей: где придется, там и сядет, — пошутил Павел Васильевич и осекся. Это было снова не то — грубо.

Он увидел, что все переглянулись, многие не стали скрывать усмешки, и замолчал совсем.

Пошли тосты.

И с каждым новым тостом за столом становилось шумней, оживленней. Гости чувствовали себя все свободней и свободней, и уже реже и реже звучали слова «пожалуйста», «не беспокойтесь». Все стало проще. Каждый становился самим собой.

Павел Васильевич пил и ел мало. Он вообще выпивал только для веселья, для компании, как говорится. Тут же он чувствовал себя стесненно и выпивал глоток только по настоянию Нади.

В конце стола немолодая дама что-то искала на столе. Вытягивая шею, она поворачивала голову туда и сюда, держа ложку в согнутой руке.

— Что вам, Мария Ивановна? — спросила Надя.

— Соус. Я думала, его отдельно подали…

Лидия Григорьевна вспыхнула, ее задело это.

— Простите, но к чему соус?

— А к печеночке…

Надя покраснела до слез, Лидия Григорьевна сжала губы, а гостья повернулась к соседкам с хитренькой улыбкой. Она искала изъяна в подготовке стола, нашла его и была довольна. Павел Васильевич видел, что печенки на ее тарелке нет.

— А вы какой соус любите? — спросил он.

— С перчиком, остренький, — ответила та, живо обернувшись к нему.

— По характеру своего языка, так сказать, — заметил он. — Ну, ну…

Теперь вспыхнула гостья и живо уткнулась в свою тарелку.

— Что вы ничего не едите? — уже который раз спрашивал Павла Васильевича сосед. — Еще академик Павлов учил, что к еде надо относиться с уважением, с почтением, с благоговением. А вы не едите…

Он трогал Павла Васильевича за плечо, подвигал ему тарелки, а сам между тем ел и ел.

— Простите, но я сыт, — отвечал Павел Васильевич.

— Ах, сыты. Сыты. А я, по-вашему, голоден? Вы ошибаетесь. Я ем для уважения хозяек. Только. А вы их не уважаете. А зря. Зря. Не уважать Надю? Это невозможно.

— Я ее уважаю.

— Ах, уважаете? Ну, уважайте, уважайте. — И он снова брался за еду.

— Нет, я не согласен! — горячился молодой человек напротив. — Рукав реглан — это не то, не то! Он делает человека вислоплечим.

А рядом с ним пожилой, угрюмый гость украдкой налил себе столку и хотел выпить, но жена остановила, положив ему на руку свою руку и выразительно посмотрев на него.

— Трам-та-ши-тум. Прам-ши-ши-там. У-у-у-па, пам, парарам, — жестикулируя, кричал другой гость. — Чего тут вы нашли плохого? Весело, по крайней мере. И ново. Огонь! Страсть!

Павлу Васильевичу не к кому было пристать, некому сказать слово. С Надей же говорить было просто неудобно: на них и так посматривали с понимающими улыбочками.

— А что это Павел Васильевич, товарищ директор молчит? Не хочет разделить с нами компанию? — вдруг раздался громкий голос Воловикова. Пиджак на нем расстегнулся, и руки его плохо слушались. Все обернулись к нему и стихли. — Что ему — общество не нравится, что ли? А? Или гордость заела говорить с нами? Мы люди маленькие, конечно, но люди! И просим внимания, раз пришли к нам. Вот и всё. — Махнул рукой и сбил на пол тарелку. — Простите, простите, я подниму… — Он наклонился и поднял тарелку. Она не разбилась почему-то.

— С чего вы это взяли, Василий Ильич? — нервничая, спросила Надя.

— Вижу я, вижу. И понимаю кое-что. Тут разговор не по нему. Не говорят о работе, о заводе, о деле, о машинах. Скучно от этого, люди не те. Я не тот. Все не те.

— Я никогда не употребляю в отношении людей слово «все», — не выдержав, ответил Павел Васильевич. — И сейчас я не могу сказать, что все хотят оскандалить вечер.

— А я, по-вашему, хочу?

— Хотите. Но напрасно стараетесь.

— Но почему вы молчите? Пренебрегаете, значит?

— А вам еще хочется поговорить со мной?

— Именно.

— Пожалуйста. Только ответ будет прежним.

— А я никакого такого разговора не хочу. Я хочу узнать, что вы такое. И почему так ведете себя.

— Что я такое?

— Да. Что вы такое.

— Человек.

— Нет, не человек. Вы машина. Да, машина!

Все смолкли, с интересом глядя на них, ожидая, что будет дальше. Это было новым, неожиданным и, видно, даже забавным.

— Вы все перемалываете и меня перемололи, — продолжал Воловиков, — и изломали. Вам работа, план, машины. Все одно, все одно. А я человек, я хочу отдыхать, удовольствия в жизни хочу, и какое мне дело до всего, что вы требуете? Зачем мне это все, только одно это, а? И это называется жизнь? Ну, что молчите? Нечего сказать? Нечего? — торжествующе воскликнул Воловиков.

— Пожалуй, да. Нечего, — согласился Павел Васильевич. — Не мной ведь еще замечено: какое дело карасю, плавающему в гнилом пруду, до того, что на берегу цветут липы.

— Что-о-о? — поднялся Воловиков. — Я карась! Да как вы смеете! Да я еще мужчина и могу постоять за себя! Я…

Он вылез из-за стола, глаза его налились кровью. Все растерянно замерли. Павел Васильевич побледнел.

— Если вы мужчина, как говорите, и интеллигентный человек, как любите подчеркнуть постоянно, то вы должны знать, что воевать надо равным оружием. Словом — так словом. А то я ведь машина… Ясно? — медленно проговорил он, вставая.

Воловиков тяжело опустился на стул, дрожащей рукой достал платок и стал вытирать вспотевшее лицо. Глаза его смотрели ясно. Он сразу отрезвел. Все облегченно вздохнули.

— Надя, сыграй. Сыграй что-нибудь, — сказала Лидия Григорьевна.

— Сыграй.

— Да, да, Наденька, сыграй!

Все обрадовались этому выходу из положения, и Надя села за рояль. Но настроение было нервным. Надя тоже играла не от желания, не от души, а для случая — играла раздраженно и плохо.

— А, в сущности, вопрос, который затронул Василий Ильич, не исчерпан, — неожиданно заметил гость в бабочке. — Он, конечно, слишком резко взялся. Очевидно, тут заговорила личная обида, личная неприязнь, но во многом он прав. Несомненно прав.

— Я слушаю вас, — ответил Павел Васильевич.

— Вы назвали его карасем, плавающим в гнилом пруду, а он — в нашем обществе. Следовательно, все мы — гнилой пруд. Так надо понимать?

Снова грозил вспыхнуть скандал, и Павел Васильевич ответил:

— Болотом или другой гнилью могут быть и свои убеждения, и собственное мировоззрение.

— Только так?

— Конечно.

— Спасибо за любезность. Но мы люди интеллигентные, в этом я согласен с Василием Ильичом и не вижу ничего плохого. Позвольте один вопрос?

Он был высок, лыс уже и с крупными чертами чуточку обрюзгшего лица.

— Пожалуйста, я готов ответить на любые вопросы.

— У вас всё ясно, всё определено, и, я думаю, вам не трудно будет ответить мне. Не так ли?

— Нет,