— Ему какая забота обо мне? — горько произносит Ксения, наконец, прерывая свое оцепенение. — Я не дите… Сама об себе должна заботиться…

— Вам помочь хотят…

— Не надо мне никакой помощи!

Вера Алексеевна подыскивает слова, чтоб продолжать дальше, а слов подходящих, чувствует она, нет у нее. Нет нужных слов, чтобы пробить страстную отчужденность, владеющую Ксенией. Вера Алексеевна понимает, что все ее попытки будут неудачны, но она еще раз пробует:

— А вот к попу за помощью вы ездили?

Ксения сжимает пальцы до хруста в костях. Наклоняет голову. Голос прерывист у нее:

— Ездила… — хрипло соглашается она. — Теперь отъездилась!

— Да ну?.. — всполошенная радостным удивлением, восклицает Вера Алексеевна. — Поняли, значит, что пустое это?!..

— Мне теперь все равно…

Безнадежность, звучащая в голосе Ксении, сразу без остатка уничтожает минутную, обманную надежду Веры Алексеевны. Безнадежность и обреченность властно господствуют над Ксенией, и это проявляется у нее во всем: в каждом движении, в звуке голоса, в том, как она сидит, как наклонила голову, как сцепила пальцы.

Вера Алексеевна с тоскою понимает, что разговаривать дальше нельзя. Она умолкает. На этот раз окончательно. И только потому, что уже поздно ехать обратно, она остается ночевать.

Утром она хлопочет о лошади, добивается ее и уезжает. Уезжает с тяжелым чувством. Прощаясь с Ксенией, не выдерживает и по-женски беспричинно подавляет глубокий вздох и шепчет ей:

— Ах, вы, моя бедная!..

Выезжая из Верхнееланского, долго слышит Вера Алексеевна из самой глубины больного сердца вырвавшееся:

— Мне теперь все равно!..

27

Сорок утренников идут отмеренной чередой. Скоро, скоро сдадут морозы, скоро зазвенит с крыш светлая и певучая капель. Скоро на реке пойдут ржавые пятна, и неверными и опасными станут речные дороги.

В городе в полдень на тротуарах серое месиво подтаявшего снега и грязи звучно хлюпает под ногами пешеходов. В городе длинные ледяные сосульки, сверкая на солнце, весело падают с высоких домов и рассыпаются блестящими осколками по канавам. В городе появляются извозчичьи пролетки, и первые и редкие колеса задорно шуршат по грязным мостовым.

В городе вздрагивает грязная, городская весна. Еще не сама весна, но ее необманные предвестники.

По грязному тротуару идет озабоченный человек. Он поглядывает по сторонам, он что-то ищет на стенах домов. Руки его засунуты глубоко в карманы пальто.

На углу человек протискивается между прохожими к каменному дому, к чему-то, связанному с этим домом. Он вытаскивает руки из карманов. В одной руке, левой, у него запечатанное письмо с непогашенной маркой. Он останавливается пред домом: на каменной стене висит синий почтовый ящик. Человек вертит письмо, перекладывает из руки в руку, наконец, опускает его в ящик. Потом торопливо переходит улицу. Где-то бьет семь часов. Человек прислушивается к бою часов и ускоряет шаг.

По грязным уличным дорогам торопятся толпы людей. Люди спешат на работу. Вот-вот предостерегающе завоют, запоют, засвистят гудки.

А позже — солнце выкатится повыше — рассыпятся по этим дорогам ребятишки с сумками, со свертками, с книжками. Всплеснутся свежие голоса. Зазвенят дерзкие переклики.

Из разных дверей потянутся ребята. Из своей двери выйдет Васютка. Деловито оглянет невиданную еще сегодня улицу и уверенно устремится в знакомый путь.

Так каждый день.

Иногда Васютка выходит вместе с Павлом Ефимычем. Они идут несколько кварталов рядом. Они беседуют о своем чем-то, неотложном и важном, хотя в глазах Коврижкина поблескивают лукавые огоньки. На каком-то углу, где пути их расходятся, они расстаются. И почти всегда Павел Ефимыч оглядывается и смотрит парнишке вслед. Мягкий свет играет в такие мгновенья в его глазах.

Сорок утренников влекутся через февраль к марту. Раздумчиво, почесываясь и поплевывая, осматривает Архип хозяйство свое. В деревянной бороне поизносились зубья, и надо бы заменить борону настоящей, железной. А то у этой только и осталось хорошего, что ржавая кандальная цепь. Когда-то променяла бродяжня кандалы на водку. Ржавая цепь сухо позванивает, а Архип сопит и считает: пожалуй, если понатужиться, то и этим инструментом землю можно хорошо вычесать. Вот плужок бы… Дедовская соха совсем запарит Мухортку, изведет старика… Бродит Архип по двору, оглядывает хозяйство свое. А Василиса украдкой следит за ним и облегченно вздыхает.

Звенит веселая капель. Чем дальше, тем больше звону и веселья.

Арина Васильевна вслушивается в этот звон, всматривается в крепнущее сияние солнца, — всматривается и вслушивается и темнеет. Тяжкая забота наваливается на ее плечи. Тяжкая забота, которая пугает ее.

На реке все больше ржавых пятен. У прорубей сверкает вода. По утрам поблескивает наледь.

28

Арина Васильевна темнеет от заботы и уходит к соседям развеять свою тоску.

Ксения остается одна.

Непрочная тишина в избе обступает ее со всех сторон. Со всех сторон надвигается на нее ее одиночество, со всех сторон ползет к ней ее боль.

Тараканы шуршат на печке, на столе, по полкам. Скрипит половица под колеблющимся шагом Ксении. Мертвое молчание лелеет Ксеньину печаль.

В отсутствие крёстной Ксении легче отдаваться своим мыслям, своей скорби. Нет тревожно подглядывающих глаз, нет сочувственных вздохов. Можно дать волю скованному недоверчивостью сердцу.

Ксения садится в углу на лавке. Лицо ее искажено болью. Где-то далеко накопилось в ней много слез. Но нет им пока еще выхода. А как хорошо бы однажды всласть выплакаться до конца! Сладко выплакать пред самой собою всю горечь. Дать сердцу, замерзшему, застывшему, отогреться в жгучести одиноких и редких слез. Как хорошо бы, если б хватило силы выплакаться!

Но нет слез у Ксении. Глаз — тот единственный глаз ее! — сух. Он устремлен далеко, дальше знакомых и ныне опостылевших стен, он смотрит куда-то далеко. Он пытается вглядеться в безотрадное будущее. И оттого, быть может, Ксения вдруг срывается с места, начинает метаться по избе, хватает зачем-то шаль, шубу; потом останавливается в изнеможении, в испуге, в отчаяньи, бросает и шубу, и шаль на пол и громко стонет. Без слез, с застывшим лицом.

Без слез, с застывшим лицом забивается она снова в угол. Сердце колотится в ее груди неровно. Шею сцепило холодное, жесткое, словно чья-то мертвая рука силится задушить ее.

Возвращается крёстная. С ее приходом гнетущее молчание разрывается. Но горечь тоски становится острее.

Арина Васильевна приносит с деревни, от соседей мелкие и докучливые новости. Она торопится рассказать их Ксении. Старуху гнетет и страшит молчание. Она делается болтливой. И слова ее мелкими и тупыми ударами бьют Ксению по голове.

— Селифон низовский с Гордеевым расштырились, сказывают, с председателем. Докопались они скрозь трескон этот самый, будто обман какой-то в сельсовете сделали с покосами.