Говоря о покойниках, он обычно почтительно понижал голос — иногда у него возникало странное и жуткое чувство, что они его слышат. Что они отчасти еще… присутствуют.

Он знал, что это не случайная блажь. Он ощущал их присутствие как вибрацию, как разгневанное осиное облако. Генри Мэкин вонзил скальпель в мертвую русалочью плоть, и тот вошел как горячий нож в масло. Констебль Коллинз тихо, никого не беспокоя, свалился в обморок.

В щель для писем с лязгом упала утренняя почта. В ней оказалось угрожающее послание за подписью Джоан, кафедральной секретарши, напоминающее, что я на несколько недель задержала сдачу реферата для профессора Кузенса («Трагедия плюс время равно комедия»). Интересно, подумала я, работает ли это так же в другую сторону — «Комедия плюс время равно трагедия». Наверно, нет.

Судя по резкому, жесткому тону, письмо писал не сам профессор. Он, даже если вспоминал о задержанных работах и пропущенных занятиях, никогда никого за них не ругал.

Я решила, что не буду говорить с ним, а вместо этого напишу ему письмо, умоляя о снисходительности и ссылаясь на смерть бабушки. Умерла ли моя бабушка? Или бабушки — ведь у каждого человека их должно быть две, правда? Если в семье не наблюдается автогенез?

— Умерли, — отвечает Нора.

— А твои бабушки?

— У меня была только одна. Она тоже умерла.

Но не может же у человека быть только одна бабушка? У каждого их по две. Правда ведь?

Я на самом деле не ожидала наткнуться на профессора Кузенса у него в кабинете — в это время он должен был читать лекцию по трагедии мести. Вместо этого он рылся в своем шкафу с бумагами. Он, кажется, был настроен еще игривей обычного — смеялся чему-то своему, вытягивая ящики и выворачивая на пол бесконечные вороха ксерокопированных расписаний и методических пособий. Я напомнила ему, что он должен читать лекцию, и он изумленно поглядел на меня и сказал: «Правда?!» — таким тоном, словно чтение лекций было для него неслыханным делом.

Я предложила помочь ему искать то, что он ищет, но это, кажется, развеселило его еще больше.

— Я сам не помню, что ищу, но не беспокойтесь — когда найду, я вспомню. — Он пытливо взглянул на меня. — Чем могу служить? Вы меня искали?

Я сказала, что пришла написать ему письмо, и он безумно замахал руками в сторону своего стола:

— Конечно, дорогая, конечно. Пишите.

Я почему-то решила, что это будет проще всего, скользнула за стол, вытащила блокнот и начала писать.

На столе у профессора царил беспорядок и валялись бумажки, которые он писал сам себе угловатым почерком: «Купить рыбу!», «Найти перчатку!», «Послать письмо!».

— Жаль, что она блудница! — внезапно воскликнул он ровно в тот момент, когда мимо открытой двери по коридору прошла Марта Сьюэлл.

Марта посмотрела на профессора взглядом, в котором не читалось абсолютно ничего. Профессор помахал ей рукой.

— Я про это должен был читать лекцию, да? — спросил он у меня.

— Да.

Он покаянно вздохнул.

— Я тоже прогуляла, — сказала я в слабой попытке его утешить.

Он сделал беспомощный жест и снова нырнул в свои бумаги, что-то бормоча (это звучало как «абра-швабра-кадабра, тра-ля-ля»), а потом побрел в коридор, зовя Джоан карикатурно беспомощным тоном, — он так пытался подлизаться к ней, но на самом деле этот тон приводил ее в бешенство. Когда профессор ушел, я оставила свое письмо у него на столе, прислонив между «Сходить в „Драффенс“!» и «День рождения Джоан!» и незаметно прикарманив «Проверить рефераты и выставить оценки!».

Появление Марты было для меня ударом, так как я собиралась прогулять ее семинар по творческому мастерству, который начинался в два часа. Теперь, раз она меня увидела, придется идти. Я подняла взгляд и вздрогнула, увидев в дверях Ватсона Гранта.

— Боже, что с вами случилось? — воскликнула я.

Голова у него была перевязана, а глаз подбит. Из-за этого Грант казался мужественней, чем на самом деле.

— Меня ограбили, — уныло сказал он. — Сотрясение мозга. Повезло, что в живых остался.

Тут вернулся профессор Кузенс, неся чашку чаю производства Джоан.

— Боже милостивый, что с вами случилось? — вскричал он при виде Гранта.

Грант Ватсон объяснил.

— Негодяи подстерегли вас в темном переулке, а? — Профессор предложил Гранту Ватсону мятную конфетку, но тот отказался. Профессор задумчиво продолжал: — Сотрясение… У меня однажды тоже было сотрясение. Во время Великой войны… ну, какой-то войны, во всяком случае. Я пролежал без сознания почти час. А когда проснулся, ничего не помнил, даже не знал, кто я. Впрочем, теперь мне кажется, что это даже приятно. Tabula rasa, чистый лист. Начать жизнь заново.

Профессор с сожалением вздохнул.

— Но сейчас-то вы знаете, кто вы? — спросил Ватсон Грант — пожалуй, чуть резче обычного.

Профессор задумался:

— Ну, во всяком случае, я знаю, кем себя считаю.

Что до меня, я — Эвфимия Стюарт-Мюррей. Последняя в своем роду. Моя мать — не мать мне.

Как-то сурово получилось, что она сообщила мне об этом только сейчас, через двадцать один год. Хотя я всегда подозревала: что-то не так, какой-то скелет поджидает меня в шкафу и вот-вот вывалится. Но если Нора не моя мать, как я к ней попала?

— Ты меня украла? Или нашла?

— Не совсем так.

— А как? Как, господи боже мой?

Мать безотрывно глядит в пустой очаг. Не настоящая мать, конечно, — ведь та, надо полагать, умерла. Оказывается, я все это время ошибалась. Я не полусирота, я настоящая, полная сирота. Целиком и полностью. Ничья девочка.

Я сбежала под благовидным предлогом, пока Грант Ватсон не вспомнил, что я задолжала ему реферат. Когда я вошла в лифт, раздался вопль «Подожди меня!», и в кабину влетел запыхавшийся Боб.

— Тащи меня наверх, Скотти! — скомандовал он. — И быстро!

— Я еду вниз, а не наверх, и вообще, что ты тут делаешь?

— Я был на семинаре по философии, — ответил Боб.

Незнакомое слово тяжело ворочалось у него на языке. Боб понятия не имел, как так получилось, что пять из восьми обязательных рефератов, которые он должен был сдать, оказались по философии. Он полагал, что это кто-то в канцелярии ошибся. И конечно, девушки с философского отделения были самым неподходящим вариантом для Боба — серьезные интеллектуалки, любящие поговорить про Фуко, Адорно и других людей, о которых Боб изо всех сил старался ничего не знать. Будь у Боба возможность создать синтетическую девушку, он для начала лишил бы ее голосовых связок. В идеальном мире мечты Боба его девушкой была бы не я, а лейтенант Ухура или Ханибанч Комински. А еще лучше — Шуг.