— Кто-то должен сидеть дома и воспитывать детей, — шипела Шейла, обращаясь к Шерон. — Если бы мы надеялись на таких, как ты, человечество давно вымерло бы.

— Скоро эволюция все равно оттеснит мужчин на задний план! От них останется только сноска в учебнике биологии! — небрежно заявила Филиппа и добавила без всякой связи: — У нас сегодня вечеринка! Приглашаются все!

По моему опыту вечеринка — верный путь к катастрофе, но все остальные собравшиеся радостно закивали и зашептались. Все, кроме Шейлы, которая взвилась перед Шерон, как кобра, делающая стойку на хвосте, и заявила:

— Ты думаешь, что трахаться с кем попало — это вопрос гендерного равенства.

— Знаешь, Шейла, — сварливо ответила Шерон, — если ты хочешь быть частной собственностью какого-нибудь мужика, это твое личное дело.

— Лучше быть частной собственностью, чем общественной шлюхой, — торжествующе прошипела Шейла.

Шерон вдруг схватила стул, ткнула им Шейлу, как укротитель — льва (так происходят несчастные случаи), и завизжала:

— Я, в отличие от некоторых, хотя бы предохраняться умею!

Я решила, что благоразумие — это уже почти храбрость, и заявила, что мне надо писать реферат. Оливия вышла вместе со мной, вернув Протея Каре, которая неопределенно махнула рукой на Моисееву корзинку, стоящую у ее ног. Оливия уложила младенца в корзинку и засунула под стул Кары, от греха подальше.

Последнее, что я услышала, закрывая дверь, был пронзительный тонкий визг, словно младенца ткнули булавкой.

— Не знаю, зачем люди приводят в этот мир детей, — сказала Оливия. — Они их явно не любят, а мир — совершенно ужасное место.

— Ты написала реферат по Джордж Элиот? — спросила я.

Задним числом я понимаю, что моя реплика была довольно черствой.

— Извини, я взяла другую тему. Я писала по Шарлотте Бронте. Могу дать, если хочешь.

Она собиралась сказать что-то еще, но тут ей явно стало не по себе и она убежала в сторону туалета со словами:

— Извини, меня сейчас стошнит.

Я пошла за ней и придержала ее красивые светлые волосы, чтобы рвота на них не попала.

— Спасибо, — вежливо сказала она.

— Ты предлагала попить кофе — хочешь, давай сейчас? — спросила я, но Оливия сказала, что пойдет домой.

Оливия жила в цивилизованной квартире на Перт-роуд вместе с тремя другими девушками. Все четверо умели готовить и шить на машинке. Они устраивали званые ужины, покупали крем-депилятор и чистящие средства на всех, делали друг другу прически и при необходимости подтирали друг за другом рвоту. У Оливии была уютная комната в темно-зеленых тонах, полная приятных вещей (ароматические лампы, процветающие растения в горшках и старинные льняные вышивки с рынка на Денс-роуд). Оливия сидела в своей уютной комнате, слушала Баха и Пахельбеля и усердно училась, ожидая, пока Роджер Оззер втиснет ее в свое забитое расписание.

На задворках Башни студент, который по субботам продавал газету «Социалистический рабочий», сунул мне в руку желтую листовку. Неуклюжие черные буквы гласили: «ПОКОНЧИТЬ С ФАШИЗМОМ НЕМЕДЛЕННО! Все неравнодушные встречаются в Новой столовой в 6 ч. веч.». Внезапный порыв ветра вырвал листовку у меня из рук.

В Башне нас ждала Терри. Она сидела на диванчике в вестибюле — теплом, обшитом деревянными панелями дивного золотисто-коричневого цвета, отполированными до лакового блеска.

— Я была в приюте для собак, — сказала она с видом еще более унылым, чем обычно.

— В приюте?

— Да, там, куда отвозят потерявшихся собак. Искала желтого пса. Но его там не было.

Может быть, Чик взял желтого пса к себе, решил оставить его насовсем, но мне в это как-то не верилось. Я даже не могла себе представить, что у Чика есть дом, а тем более — что он заведет там собаку.

Мы сидели в вестибюле и обсуждали, куда мог деться пес. Мы пересидели звонок на двухчасовое занятие и толпу людей, бегущих в аудитории. Только в десять минут третьего мы наконец заставили себя двинуться на Мартин семинар.

В коридоре кафедры английского языка мы наткнулись на доктора Херра, и он задержал нас еще сильнее. Он предъявил нам претензии за все несданные работы и непосещенные семинары сразу и прервался лишь для того, чтобы объявить о своей болезни. Вид у него и правда был нездоровый — кожа белая и восковая, словно калла, — но не больше обычного.

— У вас есть какие-нибудь симптомы? — начала допрашивать я. — Горло болит? Голова? Желёзки распухли?

— Голова болит, — сказал он с надеждой.

— Пульсирующая боль? За глазами? Или ноющая, в затылке?

Он не мог определиться:

— Скорее, как будто иглу в висок вгоняют.

— Значит, опухоль мозга, — сказала Терри.

— Пойдите прилягте, — предложила я, — и постарайтесь не думать о проверке работ.

К счастью, он последовал этому совету и ушел, сжимая голову руками и тихо стеная.

— А, вот и вы! — Профессор Кузенс выскочил из своего кабинета и сплясал передо мной небольшую джигу. — Я надеялся вас сегодня увидеть. Хотел спросить про нашего общего друга.

Не было смысла объяснять профессору, что мы виделись всего час назад. Ведь время, как все знают, субъективно.

— Нашего общего друга? — переспросила я.

— Вчерашнего пса. И Чика, конечно, — ласково сказал профессор. — Он за словом в карман не лезет, а?

— Нам надо к Марте на семинар по творческому мастерству. Мы уже опаздываем.

— Я пойду с вами, — сказал профессор. — Я всегда хотел узнать, что такое творческое мастерство. И есть ли у него антоним?

Он засмеялся, втиснулся между нами и взял обеих под руки, словно собираясь плясать некий затейливый рил.

— А, это вы, — сердито сказала Марта. — Вы пришли так поздно, что уже почти рано. Уже двадцать минут третьего. Это значит, что вы опоздали на двадцать минут… на случай, если вы сами не можете подсчитать. Вы опять решили посидеть?

Последние слова были обращены к профессору Кузенсу.

— Вы ведь не возражаете, правда? — сказал он. — Меня ужасно интересует то, что вы делаете.

Марта всегда вынуждала нас расставить смертельно неудобные стулья в кружок, будто мы на групповой психотерапии или собираемся играть в игру, предназначенную для того, чтобы всех перезнакомить: «Меня зовут Эффи, и будь я животным, я была бы…» А кем бы я была? Не кошечкой или собачкой, это точно — мало приятного вечно зависеть от прихотей человека, считающего, что он тобой владеет. И не домашним скотом, который ценят лишь за молоко, мясо и шкуру. Может, каким-нибудь робким созданием, таящимся в глубинах леса, куда не ступала нога человека?

Марта, как обычно, устроила перекличку — Андреа, Кевин, Робин, Кара, Дженис Рэнд, Давина. Давина была «зрелой студенткой» из Киркальди. Разведенка, одна из немногих взрослых студентов в университете, она училась с энтузиазмом. Шуг не записался на курс творческого мастерства — он заявил, что в списке покупок на неделю, который составляет его мать, больше творчества, чем во всех произведениях, когда-либо написанных в нашем университете. Боб же записался на курс творческого мастерства, только он об этом не знал. Уже много недель Марта в начале каждого занятия стояла у доски и взывала, хмурясь: «Роберт Шарп! Кто-нибудь знает, кто это такой — Роберт Шарп?» Я каждый раз молчала — мне не хотелось признаваться, что я знакома с Бобом.