Серафима, чуя недоброе, резко подалась назад, но, почувствовав острую боль выше локтя, обернулась и встретилась с угрожающим взглядом Прасковьи, которая бесцеремонно схватила Серафиму, притянула ее к себе и зашипела:

— Святой дух сошел… Будет разговор с богом.

Сначала Серафима не смогла всерьез принять эти предостерегающие слова: что-то шутовское показалось в них. Парамон еще с минуту постоял в такой несуразной позе. Потом быстро закрыл рот, словно поймал влетевшею туда мошку.

— Ап, ап, ап, — доносились до Серафимы шлепки губ.

Парамон приоткрыл глаза и Серафима заметила блеск слезинок. Потом слова проповедника стали бессвязными и непонятными.

— Ты вошел в сердца наши. Иисус Христос! Боже мой! Боже! К тебе вопию! — вскрикнул вдруг Парамон, взмахнул руками и весь затрясся.

Удивленная Серафима встрепенулась и жадно прислушалась. Но ничего у нее не получалось. Она проклинала свой слух, который оказался бессильным разобраться в этой мешанине звуков.

— Нет, так можно сойти с ума, — испугано прошептала она и еще раз взглянула на пресвитера.

Воланова робко переводила взгляд то на пресвитера, то на братьев и сестер. Потеряв надежду разобраться во всем, что здесь происходило, она начала поочередно рассматривать тех, кто стоял поближе…

Зрелище оказалось занятным Братья и сестры были сейчас неузнаваемыми. Они то кривились, то вздрагивали, то корчили какие-то рожицы.

Совсем рядом стоял мужчина средних лет. Так и казалось, что он собирается чихнуть. Крючкообразный, ноздрястый нос опустился, на щеках вырисовывались глубокие ямки, губы крупными скобками завернулись вниз. Волнистыми линиями собрались на лбу складки. Повернувшись к нему вполуоборот, стояла старуха с распущенными седыми волосами. Маленький цветастый носовой платочек виднелся между костлявыми пальцами, которыми она вцепилась в щеку.

Сухопарый мужчина, одетый в грубый суконный френч на первый взгляд, показался Серафиме плутом-мазуриком, который, несмотря на особую обстановку, пытался высморкаться. С минуту-две он держал у кончика носа ладони, напоминавшие ребристое дно лодки, украдкой посматривал по сторонам, словно подбирал подходящий момент для своего неблаговидного намерения.

А вот низенькая, тоже пожилая женщина в светло-коричневом платке устремила свой плачущий взгляд наверх и беспрестанно мотала из стороны в строну головой.

Серафима не слышала слов женщины, но ей казалось, что та без конца настойчиво твердит одно и то же: «Да дай же ты мне, дай! Да дай же ты мне, дай!».

Потом Серафиму одолел страх. Она вздрогнула, услышав, как ее соседка по молению, словно от страшного удара вскрикнула и, захлебываясь слезами, начала торопливо причитать. В одно мгновение в комнате пресвитера все затряслось, перемешалось, загудело… Одни безутешно рыдали, другие бились в истерике, издавая гундосые, тягучие звуки.

— Что это? — в ужасе спрашивала себя Серафима. — Светопреставление или судорога всех разом охватила?

Ей вдруг захотелось вырваться из этой клокочущей комнаты, но она тут же поняла, что из отдаленного угла не выскочить. Не хватит сил пробиться через эти ошеломленные трясущиеся тела. Но и оставаться здесь для нее было казнью. Она ужаснулась от мысли, что ее живой заколачивают в гроб…

XIX

К полуночи Серафима заметалась в жару. Она сбросила с себя одеяло, горячими руками разорвала на себе рубашку. Голова не находила места на подушке. В глазах все заплясало, запестрело. То и дело перед Серафимой появлялись громадные и круглые головы с перекореженными лицами, которые потом вдруг уменьшались до булавочной головки и через секунду вновь наплывали на Серафиму горячей массой.

Потом ей показалось, что кто-то из нее выпускает кровь и вместо нее в жилы заливает из чайника кипяток…

Начавшийся бред разбудил Прасковью и детей. Заспанная и что-то бормочущая хозяйка поднялась и зажгла семилинейку. С лампой в руках подошла к больной и дотронулась иссохшей ладонью до лба Серафимы.

— Простудилась, сестрица. Кто ж так ходит по двору? Лето еще как следует не началось, а без косынки… Ну, ладно. Сейчас мы это с божьей помощью, с божьей…

Прасковья проковыляла в сенцы, сняла со стены два пучка сушеной травы, отделила от каждого по три стебля, переломила растения надвое, положила их на дно консервной банки, залила водой и начала варить на примусе.

Старший сын, не вставая с постели, пытался несколько раз разузнать у матери, что с ней случилось, но, услышав от нее бессвязную околесицу, испуганно вытаращил глаза. Данилка же, услышав голос матери, захныкал, закапризничал. Минут двадцать звал он ее к себе, потом голос начал слабеть и наконец совсем стих.

Быстрого выздоровления не получилось. Жар несколько спал, зато появились головные боли. Снадобья Прасковьи вызывали мучительную рвоту. Но это не останавливало хозяйку. Она упорно продолжала свои эксперименты, варила травы, делала примочки.

— И как это я сразу не догадалась сварить вот из этой травы? — полушепотом иногда она спрашивала себя. — Давно бы уже все прошло.

Но от каждого нового варева желудку становилось все хуже. Теперь уже Серафима не жаловалась на головные боли. Она лежала на спине, обхватив руками живот.

Через несколько дней болезни Серафиму уже было не узнать. На лице теперь было больше признаков покойника, нежели живого человека. Обозначились темные глазные впадины, острию колючки уподобился нос, на руках вырисовывались синеватые прожилки.

Прасковье нелегко приходилось. Занимаясь врачеванием, она не забывала о детях: готовила еду, присматривала за Данилкой. Как назло, Агафья уехала в соседнюю деревню. Разные нехитрые поручения выполнялись теперь только Санькой.

Других средств для излечения, кроме настоев и отваров из травы, Прасковья не знала. Да и знать не хотела. Она была твердо уверена: рано или поздно что-нибудь обязательно должно подойти: ежели не щавель, то девясил или зверобой, а может быть, донник или любка…

Но Серафима уже отказывалась от всех снадобьев, и это выводило из себя хозяйку. Сперва она лишь чертыхалась, ворчала на Серафиму, потом стала насильно совать ей в рот ложку, наполненную зеленоватой жидкостью.

Отвергая варево, Серафима иногда резко отталкивала ложку, проливая на себя ее содержимое. И во многих местах на белье виднелись грязно-зеленые и красноватые пятна…

Прошло еще два дня борьбы за здоровье Серафимы Наконец Прасковья поняла, что все ее старания — не нужная суета.