– Ты, Никита, не единственный сын Николая Витальевича… – неожиданно прозвучал в напряженной тишине слабый Анечкин голос.

* * *

Юной Анечке Параниной, конечно, не мог не понравиться Никита Егоров.

Когда она жила у отца с матерью в деревне Мышкино, за ней увивался соседский сын, Пашка Коробейников. Они даже несколько раз целовались с ним после танцев в клубе. Анечке целоваться не нравилось: как-то скользко, мокро и невкусно. Да и вообще, все, что касалось взрослых отношений, ей не нравилось, хотя она была полностью в курсе. Дома она спала на топчане, отделенном от родительской кровати всего лишь цветастой занавеской да двумя стульями. Ни мать, ни отца близость их ложа к дочернему топчану нисколько не смущала. Люди простые и незатейливые, они считали супружеские отношения делом житейским, здоровым и нормальным. Они, эти самые отношения, у всех бывают, а потому и стесняться их нечего.

Когда пора пришла, Анечку заинтересовала суета за яркой сатиновой занавеской, и она из-за нее выглянула, и даже спросила:

– А че это вы делаете?

Голый батя повернулся к ней, сказал:

– Любимся… А ты, доча, иди-ка к себе за шторку.

Анечка за шторку ушла, погодила немного, потом опять осторожненько выглянула и досмотрела процесс до конца. На следующий день в школе она обсудила то, что видела, со своей подружкой Натахой. Натаха сказала, что она уже сто раз такое видала и даже пробовала проделать то же самое с трактористом Серенькой Масленниковым у них в бане.

– И как? – спросила Анечка.

– А… Ерунда… Сначала больно, потом вообще никак. Вытекает из них что-то… Прямо не отмоешься…

– Из кого? – удивилась Анечка.

– Да из мужиков.

– Из всех?

– Говорят, из всех.

– А зачем?

– Говорят, семя.

– Семя? Жидкое?

– Ага.

– А зачем?

– Чтобы, значит, дети выводились.

– И что, Наташка, неужто у тебя теперь выведется ребенок? – ужаснулась Анечка.

– А кто ж его знает. Может, выведется, может, нет.

– А как узнать?

– Узнаю как-нибудь.

– А ты, Наташк, как хочешь, чтобы вывелся или чтобы нет?

– Да на что он мне! Я еще вольной пожить хочу.

Вольной пожить Натахе не удалось. К концу восьмого класса ее живот, что называется, уже на нос попер. Родители, ее и Серенькины, без их участия расписали молодых в сельсовете, и Натаха на законном основании переехала к Масленниковым, а школу и вовсе бросила.

– Ну и как ты? – спросила ее Анечка, забежав после занятий. – Не жалеешь, что так все получилось.

– Было бы чего жалеть-то! Иксов с игреками, что ли? Серенькины папаша с мамашей во мне души не чают, делать ничего не велят, говорят, чтобы младенца не повредила.

– А Серенька?

– А Серенька… – Натаха счастливо зажмурилась, – …каждую ночь так любит, так любит!!

– Как в бане?

– Не, Анька… Тогда что? Неумелость одна была… А теперь все с понятием… В общем, я тебе очень это дело советую. Вон как за тобой Пашка бегает! Приветила бы его, и тебе удовольствие!

– Так ведь школу надо кончать, – засомневалась Анечка, без восторга оглядывая расплывшуюся Натахину фигуру.

– Ну и на что тебе она? Борща, что ли, мужику без школы не сваришь или рубаху не стиранешь?

Анечка задумалась. С одной стороны, Натаха права. В этой школе она ничего еще не выучила, что бы ей в жизни пригодилось. С другой стороны, такой огромный живот, как у подружки, ей совершенно не хочется за собой таскать.

– Наташк, а можно так, чтобы и с Пашкой, и чтобы дети не выводились… – спросила она, – …ну хотя бы временно… мало ли зачем эта школа еще пригодится?

– Говорят, можно. Хотя мне теперь уже без разницы, но наша фельдшерица, к которой меня мамаша водила, все в подробностях рассказала. Слушай…

После обстоятельного рассказа подруги Анечка все как следует рассчитала и дала полную волю Пашке Коробейникову. Хуже того, что у них с ним получилось, в жизни Анечки еще не было: и стыдно, и больно, и вся юбка в крови, и в том самом жидком семени, о котором Натаха рассказывала. Анечка еле отстиралась. Хорошо, мать не заметила. После этого Пашка еще сто раз приставал с повторением пройденного, но она его живенько окорачивала. Во-первых, экзамены за восьмой класс нужно было сдать, а во-вторых, кому оно надо, такое повторение. А потом случилось так, что отослали Анечку в город. И не в какой-нибудь, вроде их Ржева, а в самый что ни на есть Ленинград, с трамваями, Медным всадником, белыми ночами и тем, что называется странным словом – тротуары.

Анечка сначала злилась на родителей и дядьку, который ее сосватал столичным жителям Егоровым, а потом обрадовалась. Что ее подружка Натаха в своей жалкой жизни видела? Школу в два этажа, дом Масленниковых – пятистенку – да Сережку своего курносого! А она, Анечка, такого в Ленинграде повидала, что год рассказывать – всего не расскажешь! И Егоровы оказались людьми хорошими, не злыми. Дома у них чистота, вода прямо в кране и уборная такая, что хоть чай пей из горшка, который унитазом называется.

Николай Витальевич сначала предлагал Анечке пойти учиться в техникум на медицинскую сестру или фельдшерицу, а потом, как распробовал ее стряпню, которой ее маманя в деревне обучила, так и предлагать перестал. А Анечке на что ж быть фельдшерицей, если она в доме Егоровых на всем готовом, и притом не нахлебницей или приживалкой какой. Она у них и убирает, и на рынок ходит, и разносолы всякие на стол мечет, и еще стирает машиной. Если бы только Натаха хоть одним глазком увидела постирочную машину! Это не на реке кверху задом корячиться! Машина сама стирает, а чтобы, значит, белье отжать, его надо через такие валики пропустить. А ручка, за которую крутить валики, почти такая же, какой Натахин Серенька свой трактор кочегарит.

Хозяйка, Евстолия Васильна, конечно, строгая и уж очень носастая, но все-таки не злая и много чему Анечку научила. Например, мыться каждый день и трусики с чулками менять. Сначала Анечка думала, к чему ж мыло, такое душистое и пахучее, зря переводить, а потом привыкла. Ведь и верно, вроде бы белье чистое, а все припахивает.

Когда же Анечка первый раз увидела Никиту, сына Николая Витальевича от первой, умершей уже жены, то и вовсе обомлела. Никита, конечно, тогда был таким пьяным, что ничего не соображал, но так и что ж. Доля такая мужская – пить… Анечкин папаня тоже горазд был по части горькой. Но жену после выпивки никогда не гонял по деревне, как некоторые, только любил еще крепче и шумней за занавесочкой.

Никита Егоров не был похож ни на одного парня из родной Анечкиной деревни Мышкино. Там все какие? Кряжистые, невысокие. Один, правда, Ванька, председателев сын, высоченный, так никому и не нравился, потому что щуплый и длинный, в общем, не как все. А Никита, словно тополь, что у Анечки под окном рос: высокий, долгий. В поясе такой тонкий, что ладонями, наверно, обхватить можно, а плечи широкие, гордые. Пальцы на руках длинные, шевелятся… А какие ногти… Как у городских женщин… Точеные, непокусанные, никакой тебе грязи под ними… В общем, блестят. А лицо непонятное. Таких лиц у мужчин Анечка никогда не видела. Оно, Никитино лицо, красивое и гладкое, опять же как у женщин, и в то же время совершенно мужское, потому что и подбородок тяжелый, и нос, как говорят, орлиный, и брови – широкие и густые. А что до глаз, то как заглянешь в них, так и умереть можно ненароком от восторга. Глаза коричневые, как кругленькие шоколадные конфетки из коробочки Евстолии Васильны. В деревне Мышкино, в сельпо, никогда не продавали таких удивительных конфет. У них были только обсыпанные сахаром подушечки с вареньем внутри. Тогда казалось, что ничего на свете нет вкуснее этих подушечек, а выяснилось, что есть.