Родители ничего не сказали, только обменялись быстрым взглядом — чем-то личным, только своим, а потом мама понимающе нам улыбнулась.

Интересно, смогла бы я, если бы постаралась, почувствовать его прикосновения? Если бы я легла сверху на ту себя, которая на кровати, стала бы я снова одним целым со своим телом? Почувствовала бы я его тогда? Если бы я коснулась призрачной рукой его руки, ощутил бы он это? Стал бы согревать ладони, которых не видит?

Адам отпускает мою руку, придвигается ближе и смотрит на меня. Он стоит так близко, что я почти чувствую его запах, и меня охватывает непреодолимое желание дотронуться до него. Это что-то глубинное, первобытное и всепоглощающее — как тяга ребенка к материнской груди. И ведь я знаю: если мы коснемся друг друга, начнется новое перетягивание каната — и оно будет еще болезненнее той тихой борьбы, которую мы вели в последние несколько месяцев.

Теперь он что-то бормочет, тихо-тихо. Снова и снова повторяет:

— Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. — Наконец Адам замолкает и смотрит мне в лицо: — Пожалуйста, Мия, — умоляет он, — не вынуждай меня писать песню.

Я никогда не предполагала, что так влюблюсь. Никогда, как некоторые девчонки, я не теряла голову от рок-звезд и не фантазировала, что выйду замуж за Брэда Питта. Я смутно предполагала, что когда-нибудь, наверное, у меня появится парень (в университете, если верить предсказанию Ким) и мне захочется выйти замуж. Не то чтобы я была совершенно невосприимчива к чарам противоположного пола, но розовые грезы любви меня не мучили, как многих романтичных восторженных девиц.

Даже когда я уже влюблялась — той самой стремительной, пылкой любовью, когда не можешь стереть с лица глупую улыбку, я не понимала, что происходит. Когда мы с Адамом были вместе (по крайней мере, после тех первых неловких недель), мне становилось так хорошо, что я и не думала размышлять о происходящем со мной — с нами. Все казалось таким же естественным и правильным, как погружение в горячую ванну с пеной. Это не значит, будто мы не ссорились и не боролись друг с другом. Мы спорили по куче поводов: он недостаточно мил с Ким, я жмусь по углам на концертах, он слишком быстро водит, я во сне стаскиваю с него одеяло. Я огорчалась, что он не пишет про меня песни. Адам заявлял, что ему не слишком хорошо удается слюнявая любовная лирика.

«Если хочешь песню, то тебе придется мне изменить или обмануть, в общем, отмочить что-нибудь этакое», — говорил он, прекрасно зная, что такого не случится.

Прошлой осенью мы с Адамом начали другую борьбу. На самом деле это даже не было борьбой: мы не ругались и не орали друг на друга. Мы даже почти не спорили, но в нашу жизнь тихо вползла змейка напряженности. Казалось, все началось с моего прослушивания в Джульярде.

— Ну как, ты сразила их наповал? — спросил меня Адам, когда я вернулась. — Тебя принимают на полную стипендию?

У меня сложилось ощущение, что меня и правда примут даже раньше, чем я рассказала профессору Кристи о замечании одного из членов комиссии насчет давно не виденных «деревенских девочек из Орегона», даже прежде, чем моя учительница чуть не задохнулась от восторга, убежденная, что это завуалированное обещание поступления. Что-то случилось с моей игрой перед той публикой — я пробилась через какой-то невидимый барьер и смогла наконец сыграть пьесы так, как слышала их у себя в голове, и результат получился волшебным: умственные и физические, технические и эмоциональные грани моих способностей наконец сошлись вместе и слились воедино. Потом, по пути домой, когда мы с дедушкой приближались к границе Калифорния — Орегон, у меня внезапно возникло видение: я волоку виолончель по Нью-Йорку. Я как будто точно узнала будущее, и эта уверенность пустила корни в моей душе, словно теплая сердечная тайна. Поскольку обычно я не склонна к предчувствиям или чрезмерной самоуверенности, я предположила, что мое видение родилось не только из магического мышления.

— Я нормально сыграла, — ответила я Адаму и тут же поняла, что впервые соврала ему в лицо и это уже совсем не те недомолвки, которые я позволяла себе прежде.

Сначала я не собралась с духом сказать Адаму, что подаю заявление в Джульярд, а это оказалось куда труднее, чем могло бы показаться. Прежде чем отправить заявление, мне пришлось каждую свободную минутку заниматься с профессором Кристи, чтобы довести до совершенства концерт Шостаковича и две сюиты Баха. Когда Адам спрашивал, почему я так занята, я намеренно расплывчато говорила, что разучиваю новые сложные пьесы. Я оправдывалась перед собой, что формально это правда. А потом профессор Кристи договорилась для меня о записи в университете, чтобы я смогла представить в Джульярд диск хорошего качества. Мне нужно было прийти в студию в семь утра в воскресенье, поэтому предыдущим вечером я притворилась немного больной и сказала Адаму, что ему, пожалуй, не стоит оставаться на ночь. Это вранье я тоже перед собой оправдала. Я действительно плохо себя чувствовала, потому что страшно нервничала. Так что и это не было настоящей ложью. Кроме того, я полагала, что нет смысла поднимать большой шум вокруг поступления. Ким я тоже ничего не сказала и, значит, не проявила особой нечестности по отношению к Адаму.

Но, ответив ему, что на прослушивании сыграла всего лишь нормально, я ощутила, будто подо мной разверзлись зыбучие пески, будто еще шаг — и мне уже будет не выбраться: я буду тонуть, пока не задохнусь. Так что я набрала побольше воздуха и рванулась на твердую землю.

— На самом деле это неправда, — призналась я Адаму. — Я сыграла по-настоящему здорово. Я играла лучше, чем когда-либо в своей жизни. Прямо как одержимая.

Первой реакцией Адама была улыбка гордости за меня.

— Хотел бы я это увидеть, — сказал он, но потом его глаза затуманились, а губы недовольно сжались. — Зачем тебе понадобилось преуменьшать? — спросил он. — Почему ты не позвонила мне после прослушивания, чтобы похвастаться?

— Не знаю, — ответила я.

— Ну что ж, прекрасные новости, — сказал Адам, стараясь скрыть обиду. — Надо бы отпраздновать.

— Ладно, давай праздновать, — с наигранной веселостью согласилась я. — Можно устроить портлендскую субботу. Побродить по Японским садам, пообедать в «Бо тай».

Адам скорчил гримасу.

— Я не могу. Мы в эти выходные играем в Сиэтле и Олимпии. Мини-гастроли, помнишь? Я бы очень хотел, чтобы ты поехала, но не знаю, будет ли это для тебя таким уж праздником. Но я вернусь в воскресенье днем. Можем встретиться вечером портлендского воскресенья, прямо там, если хочешь.

— Не могу. Я играю в струнном квартете дома у какого-то профессора. А как насчет следующих выходных?

Адам страдальчески поморщился.

— Следующую пару выходных мы сидим в студии, но можно куда-нибудь сходить на неделе. Куда-нибудь поближе. В мексиканский ресторан?

— Отлично. В мексиканский ресторан, — сказала я.

За две минуты до того я даже не собиралась ничего отмечать, но теперь почувствовала себя удрученной и оскорбленной, оттого что праздничный ужин передвинулся на будний вечер, да еще в таком прозаичном месте, куда мы ходили всегда.