— Так долго ждать мы, к сожалению, не можем, — нетерпеливо ответил Ульрих фон Энзинген. — Но попытаться стоило.

Он уже собирался было отправить свой гульден обратно в карман, когда алхимик ударил его по пальцам. Архитектор возмущенно взглянул на Рубальдуса, а тот кивнул головой, указывая на пергамент.

Теперь и Афра увидела: то тут, то там начали появляться словно нарисованные призрачной рукой знаки, сначала бледные, как будто скрытые пеленой, потом, словно по мановению волшебной палочки, они становились все четче, как будто здесь не обошлось без вмешательства дьявола.

Когда они, склонившись над пергаментом, наблюдали чудо проявления шрифта, их головы едва не соприкоснулись. Не было сомнения в том, что перед ними какой-то шрифт, хотя ни одна буква не была похожа на те, которым учат учителя.

— Ты что-нибудь понимаешь? — с удивлением спросила Афра.

Ульрих, который благодаря своей работе с чертежами был хорошо знаком со старинными шрифтами, нахмурился. Он промолчал, склонив голову сначала к одному плечу, потом к другому.

Алхимик усмехнулся со знанием дела и, вызвав у своих посетителей приступ гнева, вынул иголки, которыми пергамент крепился к войлоку, и перевернул его.

— Эта жидкость делает любой пергамент прозрачным, — удовлетворенно заметил он. — Трудно читать то, что написано с другой стороны.

Мастер Ульрих рассердился оттого, что сам не додумался до такого простого вывода. Теперь и Афра увидела, как у нее на глазах стали возникать слова, целые предложения, которые хотя и были непонятны, но все же имели какой-то смысл. Шрифт был очень красивым и напоминал произведение искусства.

— Боже мой! — потрясенно произнесла Афра.

А Ульрих, обращаясь к Рубальдусу, заметил:

— Вы наверняка знаете латынь лучше, чем я. Прочтите, что хочет сказать нам таинственный писатель.

Алхимик, тоже немало пораженный результатом собственного эксперимента, откашлялся и начал читать своим низким грубым голосом:

— Nos Joannes Andreas Xenophilos, minor scriba inter Benedictinos monasterii Cassinensi, scribamus banc epistulam propria manu, anno a natavitate Domini octogentesimo septuagesimo, Pontifacus Sanctissimi in Christo Patris Hadriani Secundi, tertio ejus anno, magna in cura et paetinentia. Moleste ferro…

— А что это значит? — перебила Афра поток речи алхимика. — Вы наверняка можете перевести.

Рубальдус провел пальцами по все еще влажному пергаменту.

— Нужно спешить, — заявил он, и впервые показалось, что он тоже заинтересовался.

— Почему спешить? — поинтересовался Ульрих фон Энзинген.

Алхимик разглядывал кончики пальцев, словно проверял, не остались ли на них следы таинственной жидкости. Потом он ответил:

— Пергамент начинает высыхать. Как только он полностью высохнет, шрифт снова исчезнет. И я не знаю, как можно повторить этот процесс, не повредив скрытого шрифта.

— Тогда переводите же наконец то, что вы только что прочли! — воскликнула Афра и переступила с ноги на ногу.

Рубальдус провел пальцем по строчке и, поначалу запинаясь, потом все более бегло и уверенно, начал переводить, в то время как Ульрих, стоявший у него за спиной, схватил перо и мелкими буковками стал записывать на ладони:

— Мы, Иоганнес Андреас Ксенофилос… младший писарь среди монахов монастыря Монтекассино… собственноручно пишем это письмо в году 870 от Рождества Господа нашего… под понтификатом святого отца во Христе Адриана II, в третий год его правления, мучимый беспокойством и раскаянием… Мне тяжело нести бремя, возложенное на меня… всю жизнь мое перо отказывалось писать то, что горело в моей душе адским пламенем… но теперь, когда яд с каждым днем все сильнее затрудняет мое дыхание, подобно тому, как мороз замораживает мушиный помет… я переношу на пергамент то, что не красит ни меня, ни Папу… Из боязни, что смерть застигнет меня, я пишу кровью Святого Духа, невидимой для глаза… Пусть решит Господь Бог, узнает ли хоть одна живая душа о моем проступке… Дело в том, что я, Иоганнес Андреас Ксенофилос, которому скрипторий Монтекассино стал второй родиной, получил однажды поручение записать на пергаменте с нечеткого оригинала — исписанный мелом, он был неприятен для глаз. Содержание его для такого несведущего в делах мирских и в задачах римской церкви, как я, осталось тайной… наибольшей загадкой было то, почему я, против обычая при составлении других сходных документов, должен подписаться именем Константин, цезарь… и я выполнил это требование только после того, как проконсультировался с вышестоящими лицами и получил приказание не думать о вещах, которые не касаются самого младшего из писцов… Конечно, мое образование ограничено тем, что необходимо переписчику в стенах монастыря, но моя глупость не настолько велика, чтобы не понять, насколько подлое задание мне предстоит выполнить. Поэтому я со всей определенностью заявляю: это Я собственноручно написал документ по незаконному велению римской церкви… как будто бы это было написано рукой вышеназванного, который к этому времени был уже около пятисот лет как мертв…

Алхимик замолчал и уставился в пустоту. Казалось, его неожиданно поразила какая-то мысль.

— Что с вами? — спросила Афра.

А Ульрих фон Энзинген добавил:

— Вы еще не закончили, мастер Рубальдус. Продолжайте! Шрифт уже начинает исчезать.

Рубальдус задумчиво кивнул. Потом стал переводить дальше:

— Мой аббат, называть имя которого я поостерегусь, считает, что я не замечу яд, который уже несколько недель добавляют в мою скудную пищу, чтобы заставить меня замолчать навеки, а на вкус он горек, как черный орех, и…

Алхимик запнулся, но Ульрих, сам владеющий латынью, подошел к Рубальдусу и сильным голосом продолжил:

— …даже мед, которым пытаются подсластить мое молоко, которое дают утром, не может заглушить его вкус. Защити Господь мою душу. Аминь. P. S. Я положу этот пергамент в книгу, в верхнем ряду скриптория, о котором мне известно, что никто в нашем монастыре не берет оттуда книги для чтения. Она называется «О пропасти души человеческой».

Ульрих фон Энзинген поднял взгляд. Потом обернулся к Афре. Казалось, она застыла. Наконец девушка вопросительно посмотрела на Рубальдуса. Тот смущенно потирал нос, как будто пытался найти объяснение прочитанному. В конце концов он схватил гульден и опустил его в нагрудный карман камзола.

Неловкое молчание прервала Афра:

— Если я правильно поняла, мы стали свидетелями убийства.

— Да еще и в самом известном монастыре мира, в Монтекассино, — добавил Ульрих.

А Рубальдус подытожил:

— Вообще-то это произошло более пятисот лет назад. Мир зол, просто зол.

Мастер Ульрих не знал, как реагировать на действия алхимика. Еще несколько мгновений назад Рубальдус казался удрученным, если не потрясенным, а теперь от его серьезности не осталось и следа. Можно было подумать, что он смеется над содержанием пергамента.