— Что-нибудь еще, майор?

— Нет. Спасибо, Бугальо. Можете идти.

Майор Уриарте, задрав подбородок, заканчивает бриться, затем осторожно проводит пальцами по коже, не осталось ли где щетины, вытирает полотенцем мыльное лезвие бритвы и снова смотрится в зеркало. От слабого света над умывальником резче проступают морщины на переносице и мешки под глазами, лицо кажется усталым и постаревшим, будто прошли годы, а не недели с того дня, когда он прибыл в гарнизон Тетуана с приказом расследовать обстоятельства смерти полковника Моралеса. Сквозь приоткрытое окно он видит грязную стену казармы с двумя башнями и выступами из красного кирпича, слышит энергичные голоса младших офицеров, проводящих во дворе занятия, и ритмичный стук прикладов винтовок, которые солдаты то одновременно с размаху ставят на гравий, то опять вскидывают на плечо. Нет ничего, что могло бы нарушить этот строгий и непоколебимый порядок, пытается убедить он себя, кончая одеваться, затем прокручивает в голове сегодняшние дела, садится на угол кровати, натягивает начищенные блестящие сапоги, только что принесенные ординарцем, поправляет ремень, нахлобучивает форменную фуражку и, прежде чем покинуть свою комнату в офицерском корпусе, слышит далекий звук рожка, который каждое утро сопровождает смену караула и подъем флага.

Рутина, неизменное расписание, скрупулезное выполнение в одной и той же последовательности одних и тех же обязанностей являются залогом дисциплины, абсолютно одинаковой и сегодня, и завтра, и послезавтра. Все должно действовать четко, как часовой механизм. Ровно в восемь майор пьет кофе в офицерском баре, делая вид, что не замечает молчания и враждебности окружающих. Около девяти он уже сидит за письменным столом под официальным портретом президента республики с пухлым, похожим на луковицу лицом, который наблюдает за ним сквозь круглые очки. Перед ним лежат увольнительные, которые он должен подписать, заявления некоторых офицеров, баллистические справки… Его беспокоят не столько факты, связанные со смертью полковника Моралеса, сколько отмеченное в последние дни какое-то необычное волнение: сборища в неурочный час в Комиссии по границам, визиты неизвестных гражданских лиц, попадающих в казарму через задние помещения закусочной, разговоры, внезапно прерываемые при его появлении. А вдобавок ко всему эта папка с якобы «убедительными доказательствами», врученная ему вчера английским журналистом в присутствии военного атташе посольства.

Он все отдал бы за то, чтобы в этих документах оказались лишь досужие выдумки праздных иностранцев, не способных понять дух армии, ее верность, самоотверженность и нейтралитет. Однако находящиеся в папке бумаги не оставляют места для сомнений: исчерпывающий доклад о деятельности фирмы Мосес-Хассан, из которого следует, что один из офицеров гарнизона время от времени передавал деньги компании H&W; документы и акты, подтверждающие связь этой компании с немецким правительством и характеризующие ее как получателя средств, зарезервированных для оборонных контрактов; движение банковских счетов за март, апрель и май; бюллетени женевского Союза и перечень подписчиков; телеграммы, взятые в британском консульстве; перехваченная Скотлэнд-Ярдом телеграмма министра обороны генерала фон Бломберга немецкому консулу в Марокко со словами Unternehhmen «Feuerzauber», подчеркнутыми красным, с написанным от руки испанским переводом: Операция «Волшебный Огонь». Да, все свидетельствует о существовании заговора, причем отнюдь не в зачаточном состоянии. Не сдержавшись, майор Уриарте лупит кулаком по столу, пепельница опрокидывается, и ее содержимое высыпается на разбросанные бумаги. В этот момент раздается стук в дверь, однако майор откликается не сразу: он прячет документы в ящик, принимает прежний солидный, чуть надменный вид и лишь тогда говорит «Войдите». Появляется все тот же сержант Бугальо и в застенчивости мнется на пороге. Комплекция у него совсем не военная — он и так-то маленького роста, а чрезмерно развитые мускулы плеч делают его еще более приземистым. Нос сильно выдается вперед, уши красные, что особенно заметно из-за очень короткой стрижки, однако честные каштановые глаза заставляют забыть о грубоватых чертах и почему-то напоминают майору Уриарте глаза белок, выглядывающих из зарослей. Несмотря на некоторую неотесанность и неуклюжесть, сержант Бугальо с первого дня внушил ему симпатию, даже когда он еще не знал о его членстве в прореспубликанском союзе и хранящихся в шкафчике нескольких номерах журнала республиканской военной организации. Однако майор ни разу не выказал ему эту симпатию, поскольку в силу характера и воспитания не позволял себе никакого панибратства с низшими чинами, равно как и самоуправства и презрения по отношению к ним.

— Я принес список солдат, присутствующих в казарме, и пропуска на выход, чтобы вы их просмотрели.

Майор Уриарте внимательно читает составленный в алфавитном порядке список, ожидая, когда сержант уйдет и он сможет снова заняться лежащими в ящике документами. Но ординарец неподвижно стоит перед ним, беспокойно вертя в руках фуражку, потея от волнения и, видимо, не решаясь покинуть кабинет.

— Спасибо, Бугальо, можете быть свободны, — говорит майор приветливо, однако ясно давая понять, что его дальнейшее пребывание здесь нежелательно.

Тем не менее сержант не двигается с места, и Уриарте наконец поднимает на него глаза, скорее удивленный, чем раздосадованный.

— Извините, майор, но я хотел бы вам кое-что сказать. Наверное, я лезу не в свое дело, но вы так заняты расследованием, вот я и подумал, может, вы не замечаете, что творится в казарме у всех на глазах, и у вас тоже, вы уж извините…

— Продолжайте, Бугальо, — подбадривает майор, весьма заинтересованный.

— В закусочной идут всякие разговоры, да и в казарме тоже. Вчера, когда я седлал мулов, я слышал разговор капитана Рамиреса и лейтенанта Айялы. Они меня не видели, потому что я стоял за дверью, которая ведет в сарай. Я и не собирался подслушивать, но иногда слышишь, чего не хочешь или не должен, и узнаешь то, что не нужно, и дело в том…

Тихим хрипловатым голосом сержант бормочет что-то еще, извиняясь и сбиваясь в силу непреодолимой робости и неумения ясно выражаться.

Майор берет сигарету, медленно подносит к ней зажигалку и так же медленно закуривает, словно давая парню время собраться с духом.

— Ну, и что же вы слышали? — наконец спрашивает он, откидываясь на спинку стула и сквозь дым глядя на собеседника.

— Они говорили о какой-то шифрованной телеграмме, которая пришла из Сеуты, и еще о вас, господин майор, что не доверяют вам и если нужно будет, когда придет время, уберут вас, как полковника Моралеса. Именно так они и сказали: как полковника Моралеса.

На мгновение взгляд майора Уриарте туманится, будто он смотрит вдаль, и он представляет полковника в его кабинете, в расстегнутом мундире, с опущенной на грудь головой и маслянисто-холодным дулом пистолета у шеи. В мозгу молниями мелькают не раз перетасованные гипотезы по поводу того, что же на самом деле случилось и как вел себя полковник, когда подчиненным приспичило узнать, что он будет делать в случае мятежа в армии. Возможно, он был недостаточно убедителен или вообще замкнулся в гордом молчании, заранее зная, что проиграл. Мысленно рисуя картину преступления, майор Уриарте невозмутимо смотрит в окно, где прозрачный воздух сгущается до такой синевы, какая бывает только в июле, а сгустившись, струится дальше, к голой площадке меж двух зубчатых башен, и в его прозрачной синеве красно-золотой щит над воротами виден особенно четко.