Тем не менее, отмечают Г. Мартин и Х. Шуманн, с начала 1990-х гг. «пропасть между богатыми и бедными расширяется: те, кто много зарабатывает, все меньше хотят иметь дело с широкими слоями населения, которые кажутся им все более агрессивными… вся германская система партнерства между капиталом и трудом разваливается на части» [615]. «В Германии по меньшей мере четверть населения распрощалась с процветанием; нижняя прослойка среднего класса медленно, но верно скатывается к нищете» [616]. «Повсюду — что в Швеции, что в Австрии, что в Испании — действует, по существу, одна и та же программа сокращения затрат на общественные нужды, урезания реальной заработной платы и ликвидации системы социального обеспечения» [617].

…

«Конец коммунистических режимов…, — приходят к выводу Г. Мартин и Х. Шуманн, — ознаменовал собой не конец истории, а гигантское ускорение социальных преобразований… Вновь становится все более очевидным: рыночная экономика и демократия ни в коем случае не являются неразделимыми кровными братьями, мирно увеличивающими всеобщее благополучие. Скорее наоборот, между этими двумя основополагающими ориентирами старых индустриальных стран Запада по-прежнему существует антагонизм» [618].

Неолиберальная революция в Европе, происходившая на фоне создания Европейского Союза, свершилась почти незаметно: «Под эгидой комиссии ЕС в Брюсселе, — отмечает Х. Шуманн, — практически без какого бы то ни было публичного обсуждения, приватизация и дерегулирование стали неотъемлемой составной частью плана единого рынка» [619]. Несмотря на рост неравенства, наступление эпохи неолиберализма принесло большинству европейцев новую невиданную ранее волну процветания и надежд на будущее.

…

«Манна небесная» обрушилась на европейцев в виде возможности привлечения безграничных иностранных кредитов. Разные страны прореагировали на это по-разному. Исландские и ирландские банки устроили настоящую инвестиционную оргию на заемные деньги. Исландцы снизили налоги, приватизировали промышленность и банки, расширили свободу торговли и бросились скупать по всему свету все, что попадалось под руку, от банков и авиакомпаний до футбольных клубов. Ирландцы предпочитали продавать друг другу собственную недвижимость по все возрастающим ценам. За пять лет неолиберализма Исландия и Ирландия стали одними из самых богатых стран мира, которым американские рейтинговые агентства и инвестиционные банки давали максимальные кредитные рейтинги [620]. Процветание закончилось в 2008 г., когда Исландия и Ирландия стали банкротами с внешними долгами в 900 и 1000 % ВВП.

Греки в ответ на дар небес вообще бросили платить налоги, что, по словам М. Льюиса, стало их национальной чертой — «каждый грек сам за себя» [621], а греческое правительство тратило деньги с таким безрассудством и расточительством, как будто действительно поверило в библейскую притчу. Что касается бизнеса, то «масштабы мошенничества — и объем вложенной туда энергии — потрясал воображение», — пишет М. Льюис [622]. В итоге Греция стала рекордсменом еврозоны по уровню госдолга, который на максимуме достигал 165 % ВВП. При этом госдолг составляет лишь вершину айсберга — в совокупности с долгами местных властей, корпораций, и домохозяйств он достигает 400 % ВВП. Греческий дефолтный кризис вывел из равновесия экономику всей Европы. «Исключительно на финансовой безответственности правительства Греции», по мнению П. Кругмана, лежит ответственность за современный европейский кризис [623].

Однако вина, очевидно, лежит не только на Греции, поскольку, как отмечает Дж. Стиглиц, «Греция подверглась нападению со стороны финансовых рынков, во время этой атаки использовалось такое оружие массового уничтожения, как дефолтные свопы» [624]. И эти финансовые рынки были отнюдь не обезличены, их представляли крупнейшие американские инвестиционные банки и хедж фонды. Попытки европейцев упорядочить их деятельность встречали резкое сопротивление Министерства финансов США [625]. А администрация Обамы, по словам Стиглица, казалось, хотела всеми способами помешать попыткам Европы бороться с практикой выплаты необоснованных бонусов, а после финансового нападения на Грецию еще и за сокращение масштабов спекулятивной деятельности [626].

Первые признаки того, что что-то идет не так, начнут проявляться уже в 1995 г., тогда британский премьер-министр Д. Мейджер посетует на абсолютную неприемлемость того, что происходит на финансовых рынках «со скоростью и размахом, угрожающими выйти из-под контроля правительств и международных организаций» [627]. Его бывший итальянский коллега Л. Дини будет восклицать, что «нельзя позволять рынкам подрывать экономическую политику целой страны» [628]. А президент Франции Ж. Ширак назовет весь финансовый сектор «спидом мировой экономики» [629].

…

Один из наиболее действенных механизмов ограничения международных финансовых спекуляций был предложен лауреатом Нобелевской премии по экономике Д. Тобином. Еще в 1970-х гг. он предложил «подсыпать песку в механизмы чересчур эффективных международных финансовых рынков», для чего взимать со всех сделок с иностранной валютой налог в 1 % [630]. Специалисты находили это предложение «теоретически безупречным», но тут же отмечали, что «Нью-Йорк и Лондон всегда будут этому препятствовать» [631]. Тогда Д. Тобин в 1995 г. предложил европейцам действовать самостоятельно и взимать дополнительный налог с займов в своей валюте, предоставляемых зарубежным учреждениям. Уклониться от этого налога было бы невозможно, и одновременно он подавлял нежелательную спекуляцию в зародыше [632]. Но и это предложение не нашло поддержки, например, «Франкфуртер альгемайне цайтунг» в ответ написала, что налог Тобина привел бы к «государству оруэлловского типа, осуществляющему всемирный надзор» [633].

Американские методы вызывали страх среди европейских аналитиков. Например, Э. Тодд еще в 2002 г. предупреждал: «Мы еще не знаем, как и какими темпами европейские, японские и другие инвесторы будут общипаны, но они будут общипаны, как куры. Наиболее вероятный вариант — невиданная биржевая паника с последующим крушением доллара… Крушение механизма будет настолько же неожиданным, насколько удивительным было его появление» [634]. Пока же большинство европейцев пребывали в эйфории от неожиданного свалившегося на них счастья.

…

«Успеха и благосостояния можно достигнуть играючи», убеждал немцев в своих популярных книгах в 1990-х гг. Б. Шефер, «этот феномен тем более удивителен, что он полностью опровергает широко распространенное заблуждение, что благосостояние можно достичь только долгими годами тяжелого труда. Наоборот богатство и благосостояние являются результатом скорее определенного умонастроения, определенных, ориентированных на благосостояние догматов веры» [635].

Однако немцы вели себя более осторожно. От финансового сумасшествия их, очевидно, удерживал исторический опыт 1920–1930-х гг. В Германии цены на недвижимость не менялись, не было бума потребительского кредитования. Исключение составили лишь немецкие банки, которые с алчностью заглатывали американские облигации с максимальным кредитным рейтингом, которые на деле не стоили ничего [636]. Но немцы все принимали за чистую монету. Немцы слепо верили Америке, как старшему брату, даже риск облигаций в Европе официально оценивается американскими рейтинговыми агентствами.