— Вы не могли бы мне это отксерить? Туг всего пара страниц, не хочется ради них опять ехать из Брно… Будьте так добры! — сказала она и просительно протянула ему папку, а том с делом поставила на полку с возвращенными материалами.

Архивариус колебался. Снимать копии с личных документов было запрещено. Но в конце концов он махнул рукой:

— Ладно, давайте, надеюсь, из-за пары страниц меня не расстреляют.

Свет из-под крышки ксерокса озарил их лица всего четырежды. Ровно в пять часов и одну минуту Дора сбежала вниз по винтовой лестнице архива и поспешила мимо парка на поезд в Брно.

ЧАСТЬ II

ИНТЕРНАТ

Кто может представить себе то чувство бессилия, когда человек не знает, куда подевались его близкие? Сурмена в тот июньский день 1974 года ушла и больше не вернулась, потом увели Якубека, и никто, никто не хотел хоть что-нибудь объяснять Доре. Она натыкалась на глухую стену молчания воспитательниц, тщетно звонила в житковский национальный комитет, тщетно писала отчаянные письма Багларке с просьбой сообщить ей, где сейчас все ее близкие. Та ни разу не ответила, или же вахтеры в интернате попросту не передавали ей ответы. Она бы не удивилась.

С самого начала все оказалось намного хуже, чем она могла вообразить.

Ее заперли в огромном помещении с голыми стенами, выкрашенными блестящей моющейся краской светло-зеленого цвета, с восемью железными двухэтажными койками, расшатанные ножки которых царапали кафельный пол, и с шестнадцатью жестяными соединенными в один ряд шкафчиками, предпоследний из которых выделили ей. Маленький шкафчик с двумя полками вверху и двумя внизу, с облупившейся дверцей, с замочком с ключом. Сюда она должна была вместить остатки своей жизни.

Дора положила на металлическое дно свою единственную сумку, которую собрала под торопящими взглядами полицейского и социальной работницы. За ее жалким скарбом с громким скрипом захлопнулась дверца, а спину ей в этот момент буравило пятнадцать пар холодных глаз.

Засыпала она с плачем. Рыдала в грубую ткань постельного белья с синими штампами интерната по краям, а остальные девочки шипели и ругались на нее, пока не пришла дежурная ночная воспитательница. Фамилия ее была Гртонева, и она быстро отучила Дору плакать по ночам, вытаскивая ее из постели в коридор, залитый светом дрожащей белой лампочки, и заставляя стоять там: сначала час, потом два, а в конце концов — до самого утра. И не сметь прислоняться к стене!

Тогда Дора не понимала, почему Гртонева к ней так цепляется, почему именно она неизменно навлекает на себя ее гнев. В потоке сыпавшихся на нее оскорблений и обид Дора боролась за элементарное уважение к себе, и начиналось это обыкновенно прямо с утра.

Гртонева завела привычку будить девочек еще до подъема, и похоже, делала она это из-за Доры. Она бесшумно открывала дверь в комнату, подкрадывалась на цыпочках к Дориной кровати и резко срывала с нее, еще спящей, одеяло. И всякий раз сопровождала это замечаниями: как от нее воняет, в какой позе она лежит, а главное ей чем она занималась ночью. Все это она выкрикивала ей в лицо, и Доре, толком еще не проснувшейся, бывало стыдно. Она старалась придумать, как на это отвечать, но поначалу даже не догадывалась, что воспитательница имеет в виду. Только много позже до нее дошло, что она намекает на вздохи и стоны, которые по ночам иногда раздавались из кроватей девочек постарше; еще больше времени ей потребовалось, чтобы понять, что именно их вызывает.

Еще Гртонева обыскивала ее шкафчик, забирала оттуда прокладки, заменяя их обычной ватой, а потом наказывала за запачканную кровью простыню. Дора тогда не знала, что заставляло воспитательницу запирать ее в душе и пугать, выключая свет. Или задирать ей после душа ночную рубашку, проверяя, достаточно ли хорошо она вымылась спереди и сзади, а заподозрив, что якобы нет, заталкивать ее обратно под душ и до посинения кожи поливать ледяной водой. Дора не знала, почему все плохое, что случалось в эти годы в интернате, Гртонева сваливала на нее. Когда Анна Столаржова получила посылку, которая на другой день исчезла из ее шкафчика, обвинили Дору. Когда у Ленки Рыбаржовой пропали новые кроссовки, которые прислали ей из Канады родители, снова обвинили ее. Деньги у Майки украл опять же не кто иной, как она, Дора.

Тогда она думала, что все это было потому, что она с самого начала отказывалась соблюдать правила интерната, отказывалась играть во всесильных и подчиненных. Или еще потому, что она одна из немногих оставалась в учреждении на выходные, когда большинство других девочек отправлялось по домам.

Сейчас, после того как ей стало известно дело Сурмены, она уже догадалась, почему именно на ней отыгрывались эти примитивные тетки, которые должны были воспитывать ее до совершеннолетия. Все это было из-за письма, значившегося в деле под номером 82, которое настолько врезалось ей в память, что она могла бы процитировать его хоть в полночь. «К дальнейшему ее воспитанию следует подходить с особ, вниманием», — писал там Шванц, — и воспитательницы послушались. Это-то и послужило причиной.

За интернатские годы она научилась и драться. Остальные девочки после отбоя не закрывали глаза на ее мнимые проступки. Дора теперь знает, почему в такие ночи, какие бы крики ни доносились из комнаты, ни одна из воспитательниц не приходила выяснить, в чем дело. Знает, почему наутро ее будили злорадным шипением: «Ну что, получила?»

Да, она получала, и не раз. Поэтому однажды она сбежала. Домой, в Житковую. Только это не имело никакого смысла. Пару дней она провела, прячась в их старом доме или бродя по окрестностям, но очень скоро почувствовала себя совершенно потерянной. Приютить ее было некому, и неуверенность в завтрашнем дне, сопряженная с полнейшим одиночеством, ее пугала. К тому же ей хотелось есть. В конце концов она даже обрадовалась, когда председатель, к которому она пошла узнать что-то о Сурмене и Якубеке, не выпустил ее из конторы и вызвал людей, препроводивших ее обратно. Полгода после этого ей было запрещено абсолютно все, в школу ее водили и из школы забирали, как заключенную. И она сдалась, не видя ни причин бороться, ни вообще смысла жить, и потому больше не сопротивлялась, покорная своей судьбе, словно какая-нибудь овца.

В то время она начала вести дневник. Ей не к кому было обратиться, а бесконечная пустота и одиночество были