— Она сумасшедшая, — пролепетал Антон, побледнев.

— В том-то и дело, что мы с тобой ошиблись. В основном ты меня подвёл. Всё говорил «ерунда», «типичная клаустрофобия». Какая там клаустрофобия, она ненормальная совсем. Когда её взяли из клозета, она только улыбалась и чуть ли не запела, а глаза блуждали, как на луне. А мне говорит: «Жаль, что я тебя, дорогой, не задушила». Диагноз надо правильно ставить, папуль.

Антон Геннадьевич только охал. Больные в палате мрачно молчали.

— Ладно, — проговорил Валера. — Врачи сказали, что через два дня меня выпишут. Успокойся.

В этот же день Антон Геннадьевич дозвонился и узнал, где Дина. Оказалось, она в психушке, исследуют на предмет диагноза. Обещают, что диагноз будет нестандартный, с вывихом.

А перед самым возвращением Валеры домой дедуля Геннадий Петрович расписался со своей молодой Ниночкой.

В гостях

Сноб, июнь 2011

 Семья Анисиных жила странно. Местопребывание их — Москва, неказистая многоэтажка, район — средний, так себе. Время текло то быстро, как на войне, то медленно, как в медвежьей берлоге. Но наступал уже 2011 год, «год бессмысленный, трудный и кровавый» — так уверяла Анисиных соседка Вера Ильинична, увлекающаяся незримыми науками.

— А мне плевать, какое время будет, — отвечал ей отец семейства Анисиных, Семён Ильич, электрик по профессии, человек непьющий и немного диковатый. — Лишь бы меня, жену да дочку не захватило.

— Прихватит, — отвечала соседка, пристально вглядываясь в глаза Семёна Ильича, как в некую чёрную пустоту. — Что-нибудь из этих трёх — трудность, бессмыслица и кровь — обязательно оглоушит… Не сомневайся…

Разговор этот происходил около лифта, который почему-то застрял, и Семён Ильич с соседкой, бледной Верой Ильиничной, топтались недоуменно на лестничной клетке. В ответ на такое предупреждение Веры Ильиничны Анисин только улыбнулся, хотя и почувствовал какой-то бесшабашный хмель в голове.

— Не пугай, ведьма ты моя, — ласково ответил он. — Мы к мировой истории и к всяким событиям отношения не имеем. Мы люди тихие, любим котов и мышей… Ты ожидай тут лифта, а я сам спущусь. Дом — не самолёт, лестница пока на месте…

И Семён Ильич спустился вниз.

Прошла целая неделя. Жена Анисина, Галя, была моложе его, пятидесятилетнего, и дочка Семёна Ильича, Дуня, была от первой жены, Надежды, которую раздавил в своё время автобус.

Дунечка, а ей уже стукнуло девятнадцать лет, жила полузадумчиво, сложно, мачеха её терпеть не могла, хотя и сдерживалась. Толстая Галя не терпела Дуню за всё: и за худобу, и за дурость в форме задумчивости, и за совершенно непонятный характер. Когда Гале было отчего-то весело и она хохотала, Дуня в этом случае чуть не плакала, и наоборот: когда Галя плакала, Дуня если не хохотала, то еле сдерживала истеричный до глубины души смех.

То ли дело Вера Ильинична, предсказательница и экстрасенка, — вся её квартира утопала в изобилии. Но главной её обителью была зимняя дача.

На даче той порой творилось нечто инопланетное, и всё это под звуки рок-н-ролла; хотя Вера Ильинична была в летах, но современности не чуждалась.

— Так надо, — говаривала она. — Не будешь уважать своё время, оно укусит. Жесток, жесток бывает бог времени…

К Дуне Вера Ильинична испытывала какое-то странное любопытство, иногда забегала к ней в квартиру, когда Дуня была одна. И Дуне она нравилась.

— Ты молодец, Дуняша, что ничему и нигде не учишься и пролетаешь мимо, — говорила она. — Ты — тварь тихая, себе на уме. Учения века этого скоро пройдут, и от них ничего не останется. Другая наука будет. Нечего тебе всякой дурью голову забивать, в институты лезть.

А Дунечке на любую науку было наплевать, и была у неё ещё одна особенность: что бы ни случилось в этом мире — она ничему не удивлялась.

Вера Ильинична очень хвалила её за это, прямо души в ней не чаяла и приговаривала при этом:

— Скоро на земле такое удивление будет, что люди многие с ума сойдут, удивившись, а с тебя в этом случае как с гуся вода. Живи, живи, Дуняша…

И Дуняша жила.

Но всякой жизни приходит конец, и начинается другая жизнь. Так и случилось с Дунечкой. В один ненастный день, осенью, она пропала. Ушла днём и не пришла на ночь.

Папаша, Семён Ильич, человек осторожный и, как было сказано, непьющий, звонил по знакомым, соседям, искал, но два дня прошли, как в пустоте. Галя, жена и мачеха, не осмелилась не переживать, но в сердце своём была довольна. «Может, Бог прибрал её, — думала. — И нам хорошо, и Богу тоже. А тут живёшь в тесноте, и ещё она всё время молчит… Ничего, на том свете не помолчишь».

И стала Галя ещё ласковей к мужу, чтобы лаской своей убедить его в ненужности дочери. Ласку Семён Ильич принимал, но о дочке задумывался. Уже решил было заявить в милицию, хотя милицию не выносил.

Шёл третий день исчезновения Дуни.

«Ну куда она, такая тихая, как тень, могла деться? — думал Семён Ильич. — У неё и подруг-то особо не было… Правду говорят, что люди сами собой на этой планете стали исчезать. Уйдут за хлебом и не придут. Если за пивом уйдут, то ещё понятно… А за хлебом… Наверно, и дочка сама исчезла… Но в милицию… чёрт с ней, но заявить надо…»

И в этот момент в квартире Анисиных раздался телефонный звонок. Мобильник Семён Ильич не жаловал, но к стационарному телефону относился с любовью. Он был один в квартире и тихо, как мышь, подошёл и снял трубку. Спокойный, мрачный голос глухо и уверенно прозвучал:

— Папаша, дочка у нас. Заявишь в милицию — её убьём. А если по-хорошему, то возвратим недели через две-три целой и здоровой. Заплатишь за это пять тысяч рублей. Рублей! Понял? Этого хватит! Достаточно! Когда и как — сообщим. Не дури, папаша, и помни, спи себе спокойно, как в детстве… Осознал?

И трубку повесили.

Семён Ильич сел на табуретку и задумался. В уме мелькала главная боль: «Если б Вера Ильинична была на месте…»

Но Вера Ильинична ещё месяц назад укатила в Африку обучать африканских колдунов. Мысль же о милиции сразу ушла из его головы. Смущало только одно: почему за дочь просили так немного, всего пять тысяч рублей… Этого Семён Ильич никак не мог понять: «В наш жлобский век, когда за деньги люди