Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это может оказаться важным.
– Мой желудок полон кибби и пива, – предупредил Бобби.
– И что из этого?
– Просто дружески предупреждаю, брат. В таком состоянии я очень чувствителен.
Входная дверь бунгало осталась незакрытой. В гостиной по-прежнему пахло пылью, плесенью, сухой гнилью и мышами; кроме того, здесь пахло шелудивой обезьяной.
Фонарик, которым я раньше не смел здесь пользоваться, осветил в углу между задней стеной и потолком несколько желтоватых коконов длиной сантиметров в восемь. Их свили бабочки, мотыльки или какой-нибудь сверхплодовитый паук. Более светлые прямоугольники на выцветших стенах отмечали места, где когда-то висели картинки. Штукатурка потрескалась меньше, чем можно было ожидать от дома, построенного шестьдесят лет назад и пустовавшего почти два года, но сеть тонких трещинок делала стены похожими на яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец.
В углу валялся красный детский носок. Он не мог иметь отношения к Джимми, потому что оброс пылью и лежал здесь давно.
Когда мы шли к двери гостиной, Бобби сказал:
– Вчера купил новую доску.
– Конец света. Ты ходил в магазин?
– Друзья в Хоби сделали это за меня.
– Хорошая? – спросил я, проводя его в столовую.
– Еще не распаковал.
В углу потолка виднелось несколько таких же коконов, как и в гостиной. Каждый из них был длиной от восьми до десяти сантиметров и шириной с толстую сосиску.
До сих пор такие конструкции мне не попадались. Я остановился и осветил их.
– Аж мурашки по спине, – сказал Бобби. Внутри пары коконов виднелись темные пятна, изогнутые в форме вопросительного знака, но они были так плотно запечатаны, что я не смог разглядеть подробности.
– Видишь что-то двигающееся?
– Нет.
– Я тоже.
– Может, они мертвые.
– Ага, – не слишком убежденно сказал я. – Просто несколько больших, мертвых, недоделанных мотыльков.
– Мотыльков?
– А чего же еще? – спросил я.
– Больно здоровые.
– Может быть, новый вид. Более крупный. Превращаются.
– Насекомые? Превращаются?
– Люди, собаки, птицы, обезьяны. А насекомые чем хуже? Бобби нахмурился и обдумал эту мысль.
– Пожалуй, имеет смысл запастись парой лишних шерстяных свитеров.
Сознание того, что я находился в этих комнатах, не имея представления о жирных коконах над головой, заставило меня испытать приступ тошноты. Я сам не знал, почему эта мысль вызывала у меня такое омерзение. В конце концов, никакое насекомое не могло бы пригвоздить меня к стене и заключить в удушающий кокон. С другой стороны, это был Уиверн, в котором возможно все.
Впрочем, тошноту могла вызвать и доносившаяся с кухни вонь. Я забыл, насколько она сильна.
Держа ружье в правой руке и прикрывая левой рот и нос, Бобби потребовал:
– Скажи, что хуже не будет.
– Не будет.
– И так достаточно.
– Ода.
– Давай поживей.
Едва я отвел луч от кокона, как мне показалось, что одна из темных скрюченных запятых пошевелилась. Я снова осветил потолок.
Никто из таинственных насекомых не двигался. Бобби спросил:
– Что, дрейфишь?
– А ты нет?
– Бр-р-р!
Мы вошли на кухню с трескучим линолеумом. Стоявший в воздухе запах разложения был густым, как чад прогорклого жира в какой-нибудь придорожной забегаловке.
Прежде чем искать источник вони, я осветил потолок. В его дальнем углу виднелись те же коконы, что и в предыдущих двух комнатах. Тридцать-сорок. Большинство имело восемь-десять сантиметров в длину; несколько штук было вдвое меньше. Еще двадцать разместилось в самом центре, у остатков лампы дневного света.
– Плохо дело, – сказал Бобби.
Я опустил фонарик и тут же увидел источник тошнотворного запаха. У раковины лежал распростертый труп.
Сначала я подумал, что этого человека убили коконы. Мне представилось, что во рту у мужчины торчит шелковый кляп, уши забиты желтовато-белыми хлопьями, а из носа лезут нитки.
Однако коконы оказались тут ни при чем. Это было самоубийство.
У живота мужчины лежал револьвер, и распухший указательный палец все еще нажимал на спусковой крючок. Судя по ране на горле, человек приставил дуло к подбородку и всадил себе пулю прямо в мозг.
В прошлый раз я прошел к черному ходу, взялся за ручку и остановился, когда на стекло упала тень обезьяны. Подходя к двери, а потом пятясь от нее, я прошел в нескольких сантиметрах от трупа и едва не наступил на него.
– Именно этого ты и ждал? – глухо спросил Бобби, по-прежнему прикрывая лицо рукой.
– Нет.
Я сам не знал, чего ждал, но в глубоких подвалах моего воображения гнездились картины и похуже. Увидев труп, я испытал облегчение; мое подсознание предвидело нечто более ужасное.
Белые кроссовки, легкие хлопчатобумажные брюки, вязаный красно-зеленый свитер… Мертвец лежал на спине, вытянув левую руку ладонью вверх, словно просил милостыню. Одежда плотно облегала его тело, и он казался толстым, но это было делом бактерий – труп распирали газы.
Его лицо распухло, темные глаза вылезли из орбит, язык вывалился наружу сквозь растянутые в гримасе губы и оскаленные зубы. Изо рта и ноздрей вытекала вызванная разложением сукровица, которую неопытные люди часто принимают за кровь. Кожа была бледно-зеленой, а местами зеленовато-черной, что также вызывалось разложением крови в венах и артериях.
– Сколько он пролежал здесь? Неделю-другую? – спросил Бобби.
– Меньше. Дня три-четыре.
На прошедшей неделе погода стояла обычная; ни жара, ни холод не влияли на разложение, и оно шло как полагается. Если бы этот человек умер давно, вся его плоть стала бы зеленовато-черной, а местами совершенно почернела бы. Состояние кожи и волос позволяли мне с уверенностью определить дату самоубийства.
– Все еще держишь в голове «Судебную медицину»?
– Держу.
Я почерпнул эти сведения в четырнадцать лет. В этом возрасте мальчишки обожают читать и смотреть «ужастики». Степень взрослости у подростков мужского пола определяется способностью выдержать зрелища и идеи, которые являются проверкой на смелость, присутствие духа и отсутствие брезгливости. В те дни мы с Бобби были поклонниками книг Г. П. Лавкрафта, биологически точных картин Г. Р. Джаджера и дешевых мексиканских фильмов с огромным количеством кровавых убийств.