Я поднял пустую пачку, скомкал ее и сунул в карман.

– Я влюбился в его жену, а он это заметил.

Фарид присвистнул и зажег сигарету.

– Ни фига себе, бывший гомик, да ты даром времени не терял.

– Бывший бисексуал… Меня тянуло и к мужчинам, и к женщинам…

– Ух ты, вот это да… Чужая женщина – все равно что заповедник. И чем дело кончилось? Ты продолжал с ней видеться?

– Я на ней женился через два года.

– Погоди, ты хочешь сказать, что твоя жена…

– Франсуаза, ее зовут Франсуаза.

– Что Франсуаза – это баба того Макса Бека, твоего лучшего кореша?

– Да.

– Ну знаешь, это как-то не очень с твоей стороны… Жениться на бабе умершего… так ты, выходит, вор?

Я тут же пожалел о своих словах. И с чего это я так разговорился? В голове была полная каша. Пошатываясь, я вошел в палатку, уселся, упершись лбом в сложенные руки, и закрыл глаза. Макс… Высоко в горах… Удар ледорубом… Образы быстро сменяли друг друга. Я увидел себя молодым, на пути к прошлому…

Эверест является воплощением физической силы мира. Ему он должен противопоставить духовную силу человека. Он представлял себе радость на лицах товарищей в случае успеха. В его воображении рисовалось то волнение, которое вызовет у всех альпинистов его достижение.[20]

Сэр Фрэнсис Янгхазбенд. Борьба за Эверест (1926)

Я снова увидел себя в тот день… В руках у меня был кусок хлеба и какие-то сырые овощи. Я грыз морковку, сидя в американской палатке-столовой, где имелся каменный стол, освещение солнечными батареями и мини-электрофон hi-fi. Помню, тогда мы даже слушали Элвиса Пресли! На внутреннюю стенку палатки, прямо над магнитофоном, был нашит американский флаг.

Молодой мускулистый парень с властным взглядом черных глаз вложил мне в руки флягу из бизоньей кожи. Я поднес ее к носу: виски. Даже запах виски внушал мне отвращение, и Макс, притащивший мне флягу, прекрасно это знал. Я вообще не дружил с алкоголем, а на высоте тем более. Макс, загорелый, в пестрой бандане на длинных белокурых волосах, с намазанными маслом какао губами, расхохотался и хлопнул меня по спине. Он уже был по пояс голый и собирался нырнуть в объятия Энн Риггз, альпинистки из Юты, с которой познакомился три дня назад.

Отбросив флягу в сторону, я проворчал:

– Пошел ты к черту, Макс.

Оба, Макс и Энн, веселились и целовались, словно парочка подростков. Риггз не красавица, но и не уродина. Она мне напоминала гору Ванту: вроде вот она, но можно без нее обойтись. Эта Энн Риггз была очередной статуэткой в коллекции побед Макса, который покорил гораздо больше женщин, чем вершин. И одному Богу известно, им или горам он приносил себя в жертву вот уже тридцать лет.

Мы с Максом познакомились пять лет назад и с тех пор не расставались. Каждое лето мы делали несколько красивых восхождений недалеко от дома: в Мейе, Гранд-Жорас, Бьонассей. Этот неуемный парень с платиновой шевелюрой и светлыми бровями стал моим наркотиком, моей героиновой зависимостью, дозой безумия и адреналина. Он мог поднять меня среди ночи с постели и потащить купаться нагишом в озере или просто позвать в бар где-нибудь в Амбрёне. Он пил на халяву, трахался на халяву, знал всех на свете. Везде свой в доску, этакий маяк при штурме ледника. Благодаря ему, его пылу и его спонсорам для меня открылись все двери в журнале «Внешний мир». Я ездил в лучшие командировки, участвовал в самых престижных восхождениях и брал интервью у асов альпинизма. Танзания, Швейцария, Боливия, Непал. Ясное дело, я не всегда лез вместе со всеми, в моем ремесле нужна выдержка, надо уметь смотреть на гору и снизу. В кильватере у Макса я совершенствовался в альпинизме, вслушивался, вглядывался. Моя репортерская карьера пошла в гору, к двадцати восьми годам я был в курсе всех событий, происходивших на позолоченном солнцем снегу. В этом ремесле, однако, не было ни капли жажды наживы, только ощущение полной свободы.

Американский лагерь раскинулся на равнине неподалеку от реки. Я встал, надел солнечные очки и вышел из столовой. И вот я вижу себя уже в футболке, шагающего на трехкилометровой высоте по дороге к базовому лагерю Чо-Ойю, восьмитысячника, который занимает шестое место в мире. С этой дороги открывались виды несравненной красоты, по духу под стать стране, которой принадлежали, – мощному, властному, все себе подчинившему Китаю. Вокруг кипела жизнь, все заполняя буйством цвета и звуков: выставки изделий ремесленников в стоящих кружком палатках, купания в кристально чистой воде, душ под открытым небом, со всех сторон шутки на всех языках мира. Яки шагали неспешно, шерпы зажигали палочки ладана перед алтарями, где хлопали на ветру разноцветные молитвенные флажки. Я любил эти мгновения вне времени, между небом и землей, такого больше не найдешь нигде. Через два дня Макс, наш шерпа и я ушли к верхним лагерям, а оттуда – на штурм вершины.

Я обернулся и с вожделением посмотрел на палатку связи, стоящую особняком. Там был спутниковый телефон и факс. Простое средство, чтобы связаться с Францией и поболтать с Франсуазой, невестой Макса.

Франсуаза… С самого вылета из Орли это имя не переставало звучать у меня в голове. Я вспоминал наши поцелуи украдкой на парковке аэропорта. И самый первый поцелуй, такой робкий. В зале отлета, когда наши взгляды встретились, я увидел, что она напугана. Помню, как страстно поцеловал ее Макс и что-то прошептал на ухо. Когда мы прощались, она больше не улыбалась, а лицо у нее было бледное и встревоженное. Я не понял, в чем дело, но с того дня меня одолела тоска. Неужели Макс догадался о нашем зарождающемся чувстве?

Обводя глазами грозные вершины Чо-Ойю, я понял, что в первый раз в жизни влюбился. Влюбился в женщину. «Внешний мир» осыпал меня всяческими профессиональными благами, а значит, любые серьезные отношения мне были заказаны. На их развитие, на свидания просто не было времени: я все время куда-то уезжал. С Франсуазой другое дело. Она повсюду меня сопровождала. В мыслях.

Но мог ли я на что-то надеяться? Влюбиться в чужую женщину… В женщину, которая никогда не бросит того, с кем обручена, она сама мне сказала. Но почему же тогда она позволяла себя целовать? Почему не отвергала моих ухаживаний? Я боялся заходить слишком далеко, чтобы не причинить страданий ни себе, ни ей.

Я вздрогнул. У меня за спиной Макс и Энн Риггз вышли из столовой и, пошатываясь, направились к синей палатке американки. Все-таки пить на такой высоте – чистое безумие, но Макс вне пределов скал и лазания вообще был чокнутым и безбашенным. Хулиган, скандалист, гуляка. Его скверные выходки и приводы в полицию уже и считать перестали. Я потер руки и поежился. Солнце только что скрылось за гималайскими вершинами, и сразу резко похолодало. Я вернулся в столовую за свитером и штормовкой и осторожно скользнул мимо палатки Риггз. Оттуда доносился смех и шуршание спальников… Вот эти Максовы штучки мне были более всего отвратительны и всегда вызывали желание вернуться домой. Однако зов горы был намного сильнее, и на скальной стенке я любил Макса, как брата.