— Везёт! А нас он с собой никогда не берёт.

— Потому что это очень опасно. Там ходит царь Мидас и рассекречивает…

— Софа у нас самая умная — оправдание своему имени. Целыми днями сидит с книжками, никто ей не нужен. Даже вытащила плохой русско-английский словарь  из-под шкафа и уткнулась в него. Софа, что там читать, в этой дряни? Шкаф качается, верни на место. Давай, я тебе выдам нормальную книжку! Дюма мы с тобой уже перечитали? И Макаренко? И Пушкина? Ну что тебе предложить ещё… Может быть, Гомера, раз ты всё грызёшь, как книжный бобёр? Вот достойная смена растёт!  Хоть кто-то с мозгами. А то понавыкапывал на свою беду: одни рюшки и платья на уме и никакой деликатности по отношению к модным чужим головам. Лариса и Антонина, а вы что как неродные? Вы тут самые старшие после Кати, а ведёте себя как маленькие. Ну-ка, отставить замкнутое кучкование у батареи, у нас новобранец! Надо её окатить тёплой волной общего внимания. Вы что, себя не помните, когда я вас только привёл, какие вы были одинокие и напуганные, как вам страшно было в промозглую жизнь возвращаться? Посмотрите на неё! Она — это вы, а вы — это она. Все мы друг другу семья. Нет больше никого у нас, бросьте выкаблучиваться и обнимитесь.

24. Двери закрываются 

Пересдачу назначили на ноябрь.

У бортов уходящего лета волновалась прогретая в тёплом воздухе городская жизнь. Двигались стайками косяки машин, приоткрывали створки устрицы маленьких лавок, плыли в вечерней темноте золотые губки окон. Скоро должны были подняться красные паруса из кленовых листьев на мачтах деревьев. Накатывали высокими волнами холодные дни.

Первые два занятия я прогуляла. Позвонила Продруиду и сказала, что уезжаю. Мы с Андреем тогда залегли на дно. Его отпустили на неделю, чтобы он отлежался после драки в клубе. Я тоже взяла выходную неделю в салоне. Мы смотрели кино, трахались (вряд ли это можно было назвать «занятиями любовью»; процесс отдавал животной механичностью), лечили его ушибы, отгадывали кроссворды (в основном он отгадывал, а я делала вид, что пытаюсь думать), ходили гулять и ради веселья иногда следили за прохожими.

В первый день на мосту мне показалось, что нам открывается целый океан, полный тепла, нежного волнения и солнца. Но скоро стало понятно, что мы угодили в тёмный омут и погружаемся в него всё глубже и глубже — это пространство невозможно было согреть или обжить, но и выбраться из него было невозможно, потому что оно окутывало каменной тяжестью и спокойствием. Я получала неясное удовольствие от вмешательства в мою жизнь. Будто осьминог обвил всю её крепкими щупальцами. И я не могла сопротивляться: мне это нравилось.

Он поправлял за мной кружки на полке — все ручки должны смотреть в одну сторону, будто курсанты на параде. Каждое воскресенье, в полночь, он полировал сантехнику, прочищал трубы в ванной и торжественно, за краешек, как дохлую крысу, нёс мои волосы, извлечённые из трубопровода, в мусорное ведро.

После той ночи, когда я осталась у него в первый раз, он сказал: «Я не хочу, чтобы ты уезжала». И я больше не уезжала.

Мы прикатили к Вовке и застали его в диком запое с друганами. На полу валялись опорожнённые чекушки, дым столбом, под раковиной воняло, будто там спрятали протухшего слона. Один из собутыльников спал на моей кровати, прямо на моём постельном белье.

— О, Юлька прискакала, — сказал сосед, который часто у нас ошивался.

Андрей встал в проёме кухонной двери (наверное, специально, чтобы закрыть собой вход в коридор):

— Собирайся.

Я вытащила из шкафа чемодан и большую спортивную сумку и стала без особого разбора кидать туда всё, что попадалось под руку.

— Чё, — послышалось с кухни, — опять насосала на квартиру? — это был Вовкин голос.

Я услышала звук удара и бросилась в коридор. Андрей успел стукнуть отчима лбом о столешницу, подтащить к раковине и открыть кран над его головой.  Тот нечленораздельно шипел.

— Поговори у меня ещё, — Андрей толкнул его обратно в угол на табуретку.

Вовка заткнулся и закурил. Вода стекала с него на пол. Казалось, было слышно, как приземлялись капли. Сосед налил ещё стопку как ни в чём не бывало.

Я выволокла вещи в коридор. Андрей взял чемодан и сумку. Я — аквариум с Лунатиком. Когда за нами захлопнулась дверь, я решила, что больше никогда туда не вернусь. А если вернусь, то убью их всех.

В белой гостиной Андрей выделил мне две полки в шкафу.

Близость между нами была как будто через бетонную стену, которую я старалась пробить всеми способами. Иногда верила, что получается. А иногда, когда ночью, двигаясь во мне, он полировал меня холодным взглядом естествоиспытателя, я понимала, что он не умеет чувствовать. Но он не обижал меня, не мучил специально, как Юра, не заставлял мыть полы или ходить на дурацкие вечеринки. Вообще он ничего не заставлял меня делать. Он сам готовил, разрешал мне разве что помогать по мелочи — и даже это давалось ему со скрипом: я видела, как он с трудом переживал из-за порезанной неровными кубиками морковки или лишней щепотки соли в салате.  Он не ругался, просто смотрел на меня, как на сломанную мясорубку, в которой, к его прискорбию, включался не тот режим. Это была не агрессия, а какая-то тоска по прежнему быту, где его дела были нашинкованы идеальными кубиками. Скорее всего, он бы хотел, чтобы я вообще ничего не делала — пырилась весь день в окно, или валялась в кровати, или смотрела телек. А лучше всего — стояла бы в углу, как сундук с сокровищами, который бы радовал его своим видом. А он бы с удовольствием протирал каждую бусинку влажной тряпочкой, разглядывал драгоценные камни несколько минут или часов в день, а остальное время занимался работой.

После первой недели, когда порядок нашей совместной жизни устаканился, я позвонила Продруиду. Он взял трубку, но говорил странно. Почти бессвязно. Про то, что ему нужно приглядывать за отрядом девочек (я тогда решила, что он работает в каком-то лагере), про то, что они плохо себя ведут и у него нет времени, ещё он сам заболел, упомянул про сгоревшую кашу, и жар, и что работа по составлению книги застопорилась, и что он сейчас не может, потому что какую-то краску кто-то размазал по столу… и