в котором скрючилась желтовато-смуглая девочка. Она казалась совсем маленькой, но была ровесницей Ады, уже ходившей в третий класс. Дора Михайловна вкатила кресло на крыльцо по пандусу для детских колясок, осторожно сняла длинные кожаные перчатки, положила их на чемодан, чтобы не запачкались, и разрыдалась.

Во дворе объясняли: когда Дора Михайловна примчалась не то в Саратов, не то в Самару к своей Лиле, той действительно уже не было. Кто-то говорил, что Розина мать умерла в лечебнице от истощения, кто-то — что она выбросилась из окна, а старушки Вера, Надежда и Раиса, делившие на троих коммуналку в доме у реки, рассказывали, будто одной холодной ночью — как раз стояли заморозки — Лиля просто ушла из палаты в ночной рубашке, босая. И никто в ту ночь ее не заметил — ни дежурная медсестра, ни сторож, — все двери на ее пути оказались почему-то открыты, а черные длинные следы на тонком слое пороши терялись в поле, за которым ничего не было — болото да старое кладбище.

Хотя насчет кладбища коммунальные старушки, скорее всего, привирали.

Роза обнаружилась в той же больнице, у судомойки в комнатке. И в таком плачевном состоянии, что Дора Михайловна, увидев ее, схватилась за сердце. Ее отпаивали корвалолом и уверяли, что девочка была совершенно нормальная, бойкая, все ее любили, а заболела она после смерти матери. Перестала разговаривать и вставать с постели, целыми днями лежала и смотрела в одну точку, обслуживать себя не могла… Да зачем она вам, охали добрые самаритянки, оттесняя мягкими боками Дору от Розы и ненавязчиво подталкивая к столу, где все было как положено — чай, первач, сальце, пирожки с капустой, с обеда оставшиеся. Куда ее, зачем, вы ж молодая еще женщина. Без вас разберутся, определят куда положено, вон пригрели тут пока, не звери же. Всхлипы Доры Михайловны про клятву, про то, что девочка пропадет, ее надо спасать, размахивание открыткой с какими-то бабами и голубями понимания не встретили, даже напротив — убедили самаритянок, что столичная гражданочка и сама с приветом.

— А ну как это от мужа ее девка, незаконная, — шепнул кто-то, пока курили в коридоре.

— А-а, тогда-то конечно… — закивали другие самаритянки и немедленно прониклись к Доре Михайловне сочувствием.

Безучастную Розу отмыли, собрали, водрузили на кресло-каталку и выдали Доре Михайловне.

На следующий день после возвращения в наш двор Доры Михайловны и ее безмолвной подопечной Ада и Роза впервые увидели друг друга. Новую девочку заселили в комнату покойной бабушки, где возле кровати до сих пор висел ее портрет в полный рост: платье струится, желтые волосы уложены в прическу «голливудская волна», нежная округлая рука покоится на тончайшей талии, какой у бабушки сроду не было. Ада часто приходила сюда, любовалась на портрет и изо всех сил мечтала о таких руках, и о платье, и о талии.

В этот раз она, приоткрыв дверь, сразу почувствовала тяжелый непристойный запах. От бабушки в последние годы, когда она уже не вставала, тоже так пахло. На огромной кровати лежал кто-то маленький, обложенный подушками, пеленками и клеенками.

— Привет, — шепнула Ада.

Ей не ответили. Ада была хорошо воспитана и не полезла бы к незнакомой больной девочке просто так, из любопытства. Но она была до дрожи в коленках рада, что на бабушкиной кровати снова кто-то есть, что этот пышный атласный гроб снова пахнет живым человеком — пусть запах и нехороший, подумаешь. Она осторожно отодвинула краешек бархатной шторы, чтобы луч солнца упал на зеркало в углу и мягко рассеялся по изголовью отраженными бликами, — так Ада делала, когда бабушка еще была в себе, но уже противилась яркому свету, — и присела на краешек кровати.

Роза смотрела на нее исподлобья огромными неподвижными глазами. Ада едва не задохнулась от восторга, разглядев, какая она красивая. Вообще всех, у кого не было пшеничных непослушных волос и тугих розовых щек, всех, кого нельзя было обозвать «ветчинным рылом», Ада считала ужасно красивыми. А Роза была полной ее противоположностью — чернокудрой, смуглой, с длиннейшими ресницами, с тонкой, точно солнцем иссушенной кожей, с узкими темными губами, шелушащимися как будто от нездешних горячих ветров. Словно самум принес ее из далекой жаркой страны и бросил на атласные подушки.

— Ты красавица, — прошептала Ада, пробуя на вкус это сказочное слово, и сразу поняла, почему оно ей раньше не нравилось — потому что она никогда прежде не видела настоящих красавиц.

Черные глаза Розы дрогнули в ответ, взгляд как будто оторвался на долю секунды от той неведомой точки, которую она столько дней сосредоточенно изучала.

— Привет. — Ада нашла ее узкую руку. — Я Адка. Мама говорит, я теперь твоя сестра.

Роза медленно подняла ресницы и взглянула на Аду прямо, осмысленно. И Ада, ощутив этот взгляд двумя жаркими точками на своих тугих щеках, услышала явственный сухой шепот:

— Привет…

Ада взвизгнула, скатилась с покрывала и помчалась к матери, чтобы передать невероятную весть:

— Розка заговорила! Розка заговорила!

Дора Михайловна пекла пирог с морковью — единственной подходящей начинкой, которую удалось найти в овощном магазине среди бесконечных трехлитровых банок с тыквенным и березовым соком. Она как раз готовилась капнуть уксусом на белый холмик соды. Дора Михайловна не сразу поняла, о чем кричит ей из коридора Ада, а когда до нее наконец дошло, — рука дрогнула, почти весь уксус вылился, минуя соду, прямо в тесто, и кухня наполнилась едко-кислым запахом.

Чихая и вытирая пальцы о фартук, Дора Михайловна бросилась в спальню покойной свекрови. Распахнула дверь, измазав ручку тестом и машинально отметив, что надо вытереть, пока не засохло, — и обмерла.

Желтовато-смуглая девочка в ночной рубашке шагнула, пошатываясь, ей навстречу. Темные глаза смотрели осмысленно и настороженно.

— Бубочка… — снова почудилось Доре Михайловне хорошо поставленное сопрано покойной Адиной бабушки.

Отблеск от зеркала скользнул по портрету на дальней стене, точно свекровь поежилась в своем тонком струящемся платье.

— Извините, — еле слышно прошептала Роза. — А где тут уборная?..

— Du meine Güte! [1] — перешла от неожиданности на давно и прочно забытый язык предков Дора Михайловна и прислонилась к стене.

Начались новые хлопоты. Дора Михайловна таскала Розу по врачам, оформляла документы. Таяли запасы подарков для экстренных случаев, полученных Вейсом от благодарных студентов и ждавших своего часа на верхней полке югославской «стенки». Договоренность о том, что Роза, несмотря на небольшую разницу