на эти окна, будто колеблясь. А потом в ее глазах вспыхнул черный огонь, и она, сдернув с лица платок, медленно выдохнула прозрачный пузырь со жгучей порчей. Мы на мгновение замерли, удивленные тем, какой красивой стала Роза за эти годы — только красота эта была не для желания и любования, а для трепета, потому что Роза была все ближе к нам, а не к людям, и только Ада удерживала пока ее на земле. А потом мы опомнились и бросились на банк, как на огромного постороннего зверя.

Мы терзали стены и фундамент, пробивали перекрытия, выламывали двери, разносили в щепки офисные столы и кресла. Банк погрузился во тьму, и были слышны только грохот, скрежет и крики людей, которым не повезло здесь остаться. Мы немного их пожалели, но потом, когда их уже не было. А тогда мы глотали их кровь и сердились — ни у одного не оказалось особой. Кто-то отбивался от нас стульями и огнетушителями, кто-то даже стрелял. Это было глупо и бесполезно.

Мы не знаем, сколько так прошло времени, но когда Роза снова позвала нас, здание банка стояло изломанное, ослепшее и оглохшее, и в нем не осталось никого. Оно превратилось в такую же развалину, как когда-то монастырь, разве что было повыше. Мы оставили его и столпились вокруг нашей змеиной царевны. И увидели то, что видела она — ее порча расползлась по всему остову банка, пропитала каждую частичку.

Роза подняла руку и сухо щелкнула пальцами.

И банк исчез. Беззвучно, мгновенно, как будто никогда его здесь не было. А из-под земли послышался низкий, дрожащий от ликования голос — это игумен пел нам благодарственный псалом.

Мы точно не знаем, что еще делала тогда Роза и какие слова она бросила на ветер вместе со своим испепеляющим дыханием. Но нам доподлинно известно, что той же ночью очень серьезный деловой человек Владимир Борисович в своем охраняемом особняке облился бензином и со страшным криком поджег сам себя. И сгорел вместе с особняком, супругой-фотомоделью и охранниками. Огонь был такой силы, что пожарные не могли приблизиться к особняку, пока от него не осталось одно пепелище, а звериный визг горящего заживо Владимира Борисовича доносился из пламени не меньше часа.

Ни Розу, ни Аду мы после той ночи не видели. Но кое-кто из жителей нашего двора рассказывал, что рано утром слышал под окном женские голоса. Один голос говорил:

— Давай обратно перенесемся, как в первый раз. Не хочу ехать.

А другой возражал:

— Надо как все люди, надо на поезде.

Упрямая Дора Михайловна ни словом не обмолвилась соседям и родным о том, что к ней приезжали ее девочки. Только сходила к коммунальным старушкам Надежде и Раисе, принесла им чачу, сухую колбасу суджук и горный мед, и был у них пир, а потом они втроем пели песни и плакали.

Насчет банка все обитатели нашего двора были единодушны: он все-таки сполз в реку, как и было предсказано, потому что был построен на скотомогильнике в природоохранной геопатогенной зоне с нарушением всех нормативов. И вроде бы даже люди при этом погибли. Поэтому больше на заболоченном пустыре у монастырского пруда ничего не строили.

А потом много лет в нашем дворе ничего странного толком и не творилось. Менялись жильцы — кто-то умирал, кто-то уезжал, — но мы привыкли к тому, что теперь все происходит быстро, и смирились. Выяснилось, что с пришлыми тоже можно сосуществовать, и многие из них совсем не такие страшные, как нам казалось поначалу.

Квартиру гадалок в угловом доме новые хозяева сдавали покомнатно с большой выгодой для себя. Там жильцы менялись особенно быстро: студенты, одиночки, молодежь неведомо откуда, приехавшая налегке покорять наш город, который и их устало переваривал, растворял в себе, мелкой пудрой рассыпал по своему древнему лицу. К ним даже не приходилось привыкать.

А потом в комнату с балконом, где когда-то жила Досифея, въехала одинокая рыжая девица с тремя котами: тоже рыжим, полосатым и черным. Обычная девица, как все сейчас: татуированная, с выбритым виском, не то чтобы шумная. Но смеялась она так звонко, что некоторые обитатели нашего двора, еще помнившие старые времена, стали к ней приглядывать и спрашивать, как ее зовут. Она вытаскивала один наушник и, к всеобщему разочарованию, отвечала:

— Ирка.

А потом одна въедливая женщина, вроде как писательница, бывшая во время последних событий у нас во дворе еще девочкой-подростком, догадалась спросить, как ее имя в паспорте пишется, полностью. Рыжая девица смутилась и сказала:

— Виринея…

И тут мы вздохнули с радостным облегчением, потому что поняли: что бы там ни было, сколько бы жильцов и эпох ни сменилось и в какой бы цвет нас ни красили, а все же есть на свете что-то неизменное. Например, гадалки из углового дома, которые будут с нами во все времена, потому что здесь их место, а наше место — при них.

На веки вечные.

Примечания

1

Батюшки! (нем.)

2

«Учительская», «Биология», «Столовая» (нем.)

3

«Привет, меня зовут Ута, мою маму тоже зовут Ута…» — мнемонический стишок «Моя семья» из школьной программы по немецкому языку.

4

«Моя семья» (нем.)

5

«Привет, меня зовут Роза, и у меня психоз…» (нем.)