Спорить с человеком, недавно потерявшим друга, было делом непростым, но я никак не мог позволить ему привести этот план в исполнение. Мы говорили все громче и громче и в конце концов перешли на крик. За спиной Бальтазара возникли его охотники, готовые пустить в ход кулаки, если дело дойдет до драки. Я понял, что Бальтазар на самом деле мог отважиться напасть на знатного римлянина, когда увидел Ситир, появившуюся за моей спиной. Но в этот момент кто-то вмешался в наш спор:

– Он прав.

Это был Адад, который наконец-то вышел из своей палатки. Бальтазар не верил своим ушам, но его брат действительно опровергал все его яростные доводы:

– Узбааль оставил после себя пятерых сирот. А сейчас скажи – что предпочтет получить его вдова: голову чудовища или кошель, набитый золотыми монетами?

Бальтазар вскипел и закричал:

– А если бы убили меня, ты бы тоже променял мою жизнь на горсть римских монет?

Но Адад оказался достаточно находчивым и попросил охотников, одного за другим, высказать свое мнение. И все они, один за другим, подтвердили правоту Адада, хотя каждый из них стыдливо опускал глаза, перед тем как ответить. У всех были дети, и каждый в первую очередь думал об их благополучии, а не о чести.

– Ты совсем потерял рассудок, когда связался с этим римлянином! – заорал на брата Бальтазар, проигравший в споре. – А ты, наверное, рад-радешенек, Марк Туллий, – добавил он, посмотрев на меня горящими глазами, – потому что добился чуда, которое стоит любого легендарного зверя. Из-за тебя случилось невероятное: я повздорил с моим родным братом!

И с этими словами он в бешенстве выбежал из Подковы, крича что-то по-пунийски. Воспользовавшись тем, что Куал был поблизости, я попросил его перевести слова Бальтазара.

– Он проклинает наших прадедов за то, что они проиграли войну против Рима, – объяснил юноша.

Я съязвил с истинно римской надменностью:

– Уж лучше бы он проклял их за то, что они эту войну начали.

* * *

Начиная с этого момента в нашем лагере все говорили только об убийце Узбааля, и охотники-пунийцы, дорогая Прозерпина, стали называть это чудовище почему-то на латинском языке caputfaba. Это выражение означало приблизительно «бобовая голова», и они прозвали его так за вытянутый лысый череп. Ничего не поделаешь, таковы плебеи. Мне кажется, что при помощи этого просторечного, обидного и издевательского прозвища они хотели побороть страх, который им это существо внушало. Но проблема заключалась в том, Прозерпина, что люди склонны всегда все упрощать, и «бобовая голова» к ужину того же дня сократилась до имени «Голован», а оно звучало еще более угрожающе: каждый раз, когда кто-нибудь произносил его, это наводило всех на мысли об огромном мозге, подстерегавшем нас в засаде где-то поблизости.

Наконец наступила ночь, и вместе с ней страхи, всегда рождающиеся в темноте. Было новолуние, и мрак накрыл нас так, словно мы все разом ослепли. Ночная прохлада остудила страсти, кипевшие внутри Подковы: ярость и горе охотников сменились печалью. Мои рабы сгрудились, точно людское стадо, вокруг маленького костра: они обменивались шутками, чтобы скрыть свой страх. А я боялся еще больше, потому что Голован бродил где-то поблизости, прячась в этой ночи, черной и безбрежной, как океан. И нас от него отделяла лишь тонкая изгородь из колючих веток кустарника.

И в этот миг, Прозерпина, я задал себе извечный вопрос, который задают себе те, кто путешествует не по своей воле: «Что я здесь делаю?» А на самом деле человек, странствующий вынужденно, никогда, никогда в жизни не должен спрашивать себя: «Что я здесь делаю?» – ибо, поступая так, он подвергает сомнению свое прошлое и ставит под угрозу свое будущее. Подобные раздумья могут довести человека до отчаяния.

Я приказал рабам разжечь еще пару костров: так хотя бы пространство внутри Подковы было полностью освещено. Не успели они развести костер у входа в наш лагерь, как мы заметили, что к нам приближается какая-то человекоподобная фигура. Я стоял очень близко от этого уязвимого участка наших укреплений и прекрасно помню, что кровь застыла у меня в жилах, словно вдруг ударил мороз. Но это оказался не Голован, а Бальтазар, который возвращался назад. Прогулка по пустошам в полном одиночестве усмирила его гнев, если не совсем, то частично. Он посмотрел на меня, а я по собственной глупости показал ему, что мной овладел страх, потому что стал объяснять свой приказ разжечь костры.

– Эти разбойники, банда беглых рабов Торкаса рыщет по пустыне… – оправдывался я, заикаясь. – Так мы сможем увидеть их, если они приблизятся.

Бальтазар только презрительно ухмыльнулся.

– Ну да, конечно… бандиты… – пробормотал он на ходу, поравнявшись со мной.

Негодяй насмехался над моими страхами, и это меня взбесило, но я сдержался, потому что не хотел больше с ним ссориться.

Вскоре мы все собрались у большого костра и окружили огонь плотным кольцом. Сервус сидел справа от меня, а Куал справа от него. И как это ни странно, их пальцы переплелись! Куал гладил руку Сервуса, который осторожно пытался не допустить, чтобы пастух обнял его за талию или положил голову ему на грудь. Воистину, Прозерпина, любовь подобна пауку: она находит для себя самые укромные уголки.

Тревога усиливалась: по другую сторону нашей убогой деревянной стены раздался вой каких-то животных.

– Вы слышите? – встревожился я, проявив недостойное для своего происхождения беспокойство.

– Это просто гиены, – совершенно равнодушно заметил Бальтазар, наблюдавший за языками пламени, не переставая жевать круглый и плотный пунийский хлеб.

Да будет тебе известно, Прозерпина, что из всех животных только гиены умеют смеяться. Охотники хорошо знали их повадки, а я нет, и от этого демонического хохота меня бросало в дрожь. И, судя по этим звукам, вокруг Подковы их собралось довольно много.

– Почему они сюда явились?

– Это все из-за тебя, – ответил Бальтазар.

– При чем тут я?

– Вам, римским соплякам, наверное, рассказывают, что огонь отгоняет диких зверей, а на самом деле все наоборот: он их привлекает, и в первую очередь гиен, которые обычно охотятся на животных, убегающих от пожара. Они появились потому, что ты устроил здесь столько костров.

От этих слов Бальтазара я почувствовал себя круглым дураком, но тут вдруг смех гиен неожиданно смолк. И мне стало еще страшнее: почему сейчас гиены убежали? Что могло напугать этих ночных властительниц? Скрыть мое беспокойство не представлялось возможным: не отходя ни на шаг от огня, я вертел головой вправо и влево, безуспешно пытаясь разглядеть, что происходит за пределами нашего скромного укрепления из веток. Но ничего видно не было. Напомню