вчера ночью оторвал свой зад от камня у костра и пошел за мной, чтобы меня защитить?!

Я уже приготовился ударить его плеткой, но тут Адад сделал шаг вперед и сказал мне:

– Останься с нами, мы тебя умоляем. – Он, по обыкновению, употреблял множественное число, говоря и за себя, и за своего брата. Однако Бальтазар помалкивал, потому что затаил на меня обиду. Адад добавил: – Народу не нравится, когда им командуют простолюдины.

Так, кажется, говорил Лисандр[43]. Такой плебей из провинций, как Палузи, естественно, никогда даже не слышал имени великого Лисандра, но эти слова прекрасно отражали суть происходящего.

Тебе, Прозерпина, наверное, будет очень трудно понять устройство мира до Конца Света. Но люди принимали установленный порядок вещей как должное и считали его столь же естественным, как рассветы или закаты: если рабы значили меньше, чем предметы мебели, то мы, патриции, были больше чем просто правители. Любое сколь-нибудь важное предприятие надлежало возглавлять аристократу. Одно дело – просто ловить пантер, но совсем другое – сражаться с чудовищем, поэтому они хотели, чтобы кто-нибудь из высшего света возглавил операцию и стал свидетелем их подвигов перед лицом закона и римских магистратов. А в тех краях единственным благородным человеком был сын Марка Туллия Цицерона.

Я положил ладонь на грудь Адада. Хотя он и замышлял меня убить, предприимчивость этого человека мне нравилась.

– Ты хороший суфет для твоих людей, и добыл немало зверей и без моей помощи, – сказал я. – А кроме того, в борьбе с этим существом, кем бы оно ни было, я тебе ничем помочь не могу.

В нескольких шагах от нас стояла Ситир; как обычно, своего мнения она ничем не выражала, но любой понял бы, что моего решения она не одобряет.

– Не дуйся, – сказал я ей. – Мой отец наградит тебя за то, что ты спасла мне жизнь.

– Мне действительно удалось спасти тебя, но ничего хорошего из этого пока не вышло. Я последовала за тобой сюда вовсе не для того, чтобы ты сейчас отправился обратно.

– Почем я знаю, будь оно все проклято, зачем ты за мной идешь! Объясни мне сама!

– Сейчас мне это неизвестно, но в нужный момент я пойму.

– Браво! – воскликнул я и захлопал в ладоши с язвительным видом. – Впервые с момента нашего знакомства ты обратилась ко мне с речью, в которой больше четырех слов.

Терять с ней время было бесполезно: люди действуют, подчиняясь логическому мышлению, а она следовала логике, переведенной с языка чувств, которую я не понимал.

Куал занял место погибшего накануне носильщика. Я устроился в паланкине, ни с кем не попрощавшись, задернул занавеси, и мы тронулись в путь.

Однако, как только мы оказались за пределами Подковы, я приказал носильщикам остановиться. Нет, уверенность в правильности моего решения меня не покинула. Хочешь знать, Прозерпина, что заставило меня остановиться? Тому было две причины. И первая, и самая главная – мой отец.

Я просто никак не мог вернуться с пустыми руками. Главным образом потому, что, когда этот человек с бычьей шеей и могучей головой смотрел тебе в глаза, ему невозможно было лгать. Что я мог ему поведать? Что какая-то голая женщина с буквами X на груди и на спине оказалась храбрее его первенца?

А вторым препятствием, не дававшим мне покинуть экспедицию, была она – Ситир.

Как раз когда мы покидали Подкову, я чуть-чуть приоткрыл занавеску и увидел ее. Она сидела на огромном камне, спиной к солнцу, и ее бедра затмевали светило. Ее кулаки были сжаты, а во взгляде сквозили разочарование и раздражение.

Возможно, ее хваленое военное искусство, убедиться в котором случай мне пока не представился, было не более чем выдумкой, но я, вне всякого сомнения, был обязан Ситир жизнью. Сейчас вся ее фигура, одновременно женственная и воинственная, казалась невероятно величественной. Думаю, Прозерпина, что именно тогда, видя, как она разочарованно смотрит на меня издалека, я впервые проникся к ней сильным и искренним чувством. Да, она была прекрасна и телом, и духом.

Ситир Тра разительно отличалась от всех женщин, с которыми я сталкивался раньше; она была полной противоположностью типичной римской матроны, благопристойной и пышнотелой. И представь себе, Прозерпина, именно благодаря этому абсолютному ее несоответствию нашим представлениям о красоте она начинала казаться мне привлекательной.

По моему приказу носильщики пошли обратно. Когда мы очутились внутри Подковы, я вышел из паланкина и обратился к братьям Палузи и их охотникам.

– Хорошо, согласен, – произнес я с тяжелым вздохом, как человек идущий на значительные уступки, – но с одним условием: с этой минуты и до конца нашего предприятия вы соглашаетесь при свидетелях считать меня своим патроном и подчиняться мне во всем.

Все, во главе с Ададом, обрадовались и выразили свое согласие. Все, кроме Бальтазара, который не стал возражать, но и не принял участия в общем ликовании. Чтобы немного разрядить обстановку, я пошутил, как это делают в Субуре:

– Вы будете беспрекословно выполнять мои указания. Однако, если мне снова придет в голову отправиться ночью в полном одиночестве в пустыню, предупреждаю: я прикажу распять каждого, кто меня не остановит.

Все расхохотались, но теперь они смеялись со мной, а не надо мной.

Оставалась Ситир. Она не была обязана выражать свое мнение, но сделала это. Ахия подошла ко мне вплотную, шагая по прямой и глядя мне прямо в глаза, остановилась и впервые не назвала меня птенчиком:

– Марк Туллий, я рада за тебя.

Сказав это, Ситир удалилась. Я рассмеялся:

– Такое красноречие меня обезоружило!

* * *

Братья Палузи со своими охотниками провели остаток дня, изготавливая ловушки и располагая их вокруг Логовища Мантикоры, потому что приняли решение поменять свою стратегию. Я дал им добро, поскольку в охоте они смыслили больше меня, но в успехе сомневался.

– Это чудовище не глупее нас и не попадет в ваши ловушки, – говорил я Ададу, но он мне не верил и по-прежнему считал, что мы имеем дело со зверем.

– Голован ходит на двух ногах, – попытался убедить его я, – ты это видел не хуже меня.

– Медведи тоже встают на задние лапы, и у страусов две ноги, но они от этого не перестают быть животными.

– Ночью в пустыне я слышал, как он произносил мое имя, – настаивал я. – Голован умеет говорить, а если он говорит, значит он думает.

– Такого не может быть. Ты просто решил, что все уже потеряно, и тебе это послышалось. Всем людям кажется, что гиены смеются, а они просто так воют. Вот и с рычанием этого монстра