в пояснице — видимо, в боевых условиях этикет поклонов как-то отличался в сторону упрощения — и тут же обернулся к чернобородому стрелецкому командиру рангом пониже, судя по количеству витых из зелёного шнура числу застёжек на груди:

— Илейка! Слыхал, что государь повелел?

— Знамо, слыхал, Епифан Сергеевич. — Илейка выглядел старше Сергеева лет на семь, а моё нынешнее тело превосходил возрастом, похоже, более, чем вдвое, но никакой негативной реакции на пренебрежительное обращение не выказал. Похоже, принцип «ты начальник, я — дурак» появился гораздо раньше, чем родился Пётр Третий, которому эти слова приписывали.

— Ну так и что стоишь?! Бери своих людишек и сполняй, что велено! А мы с прочими сотнями покамест здесь поприсмотрим, не ровён час воры на вылазку отчаются. Им-то теперича терять неча: легче в сече порубанным быть, нежели вздёрнутым в петле корчится. Хотя Великий государь наш нравом мягок, может, смилуется, да на колья посадит.

Сотник, как я для себя определил ранг «озадаченного» распоряжением командира, отдал команду своим бойцам и сам, вместе с засуетившимися стрельцами, пропал среди лабиринта лавок, лабазов и навесов, раздвигая московских зевак.

Сотник, как я для себя определил ранг «озадаченного» распоряжением командира, отдал команду своим бойцам и сам, вместе с засуетившимися стрельцами, пропал среди лабиринта лавок, лабазов и навесов, раздвигая московских зевак.

— А с чего ты решил, Епифан Сергеевич, что сажание на кол может кому-то больше нравиться, чем повешение? Виселица на тот свет отправляет быстро, а на колу людям долго мучиться приходится.

— Так как же? — Стрелецкий голова уставился на меня изумлённо, будто на человека, не знающего, что мёд сладкий, а вода мокрая. — Знамо дело, на кольях воры помаются, да Господу покаются в своих прегрешениях. Господь же милостив, авось и простит душеньки грешные, допустит к себе опосля Страшного суда. А у повешенного-то, государь, душа с последним дыханием отлететь не может, ибо путь ей через горло петлёю перекрыт. Так что выходит из мёртвого тела грешная через сральную дыру, тем ещё более поганясь. А тогда уж ей в Пекле пребывать во веки вечные…

…А дозволь узнать, Великий государь, почто повелел котёл сыскать? Аль проголодался, ества возжелал горячего? Так только скажи — с любой боярской поварни поблизу мигом мои людишки доставят, аль в обжорном ряду у торговых мужиков чего велишь, сыщут…

— Успеется. А из котла мы фугас сделаем: набьём порохом, к воротам, вон, приспособим, да и вышибем их взрывом. А чтобы изменники со стен поменьше в твоих ребят попадали, как палить начнут — подожжём солому, сено, тряпки. За дымом им выцеливать будет неудобно. Покашлять, конечно, придётся, пока стрельцы до выбитых ворот добегут, но дым не иприт, даст бог, большой беды не будет. Добегут стрельцы-то, успеют, пока этим — мотнул я головой в сторону Фроловской башни — подмога не подоспеет?

Голова промолчал немного, глядя на Кремль, и, огладив бороду, степенно подтвердил:

— Добегут, Великий государь, коль соколы да лествицы с собой волочь не придётся. К пищальному-то весу они у меня сыздавна привычные, а тот снаряд несть неспособно больно. А про твой фугас я слыхивал, токмо фряжские немцы[67] оный петардом прозывают. Да вот только где ж зелья для того петарда взять? С Пушкарского двора пока доставят — уж и тьма падёт, а во тьме пищальный бой нам несподручен станет…

При этих его словах внезапно, словно бы прямо в небе, раздался басовитый звук удара тяжёлого колокола, а затем радостным перезвоном залились десятки мелких и средних колоколов сперва на колокольне Успенского собора, а потом и других кремлёвских церквей.

Что это они так возрадовались? Может, пока мы тут стоим, к Шуйским через другие ворота подмога подоспела? Так вроде в остальных башнях, через которые можно попасть внутрь Кремля, забаррикадировались стрельцы, лояльные царю Димитрию, вот только из-за того, что стены меж ними заняты мятежниками, нам туда не прорваться. Или получили почтовым голубем известие, что какое-то союзное войско подступает к Москве? Так вроде бы не действует пока голубиная почта, не то столетие[68]… В чём же тогда дело?

— А скажи, Епифан Сергеевич: сегодня что — праздник какой-то? В честь чего трезвон такой подняли?

— Не ведаю, Великий государь причины сей. Господу единому известно, с чего звонят. Но зело мне сие подозрительно…

Ладно. Как в двадцатом веке кто-то неглупый написал, «запишем в непонятное».

Тем временем стрельцы и добровольно присоединившиеся к ним помощники из числа москвичей уже споро подтаскивали понадобившиеся «надёже-государю» сено, тряпьё подозрительного вида и чуть ли не два десятка раздёрганных снопов соломы. Сыскались и два не слишком крупных котла, причём один с массивной крышкой, и пара-тройка солидных мотков конопляных верёвок.

Сергеев принялся за активное руководство процессом инженерной подготовки атаки. В котёл высыпали имевшийся в распоряжении головы приказа бочонок чёрного пороха, но его не хватило для того, чтобы заполнить весь объём посудины. Так что пришлось недовольно бурчащим стрельцам, всем своим видом выражающим сожаление по поводу траты ценного имущества, добавлять в будущий фугас собственное «пищальное зелье» из подвешенных на портупеях поперек груди зарядных трубочек-берендеек, искусно сработанных их дерева. Для предстоящего боя было приказано оставить только по три заряда: один — в пищали, и пару про запас. Но даже «обездолив» собственных бойцов, заполнить котёл до краёв так и не удалось, так что пришлось применить эрзац-пыж из куска грубого войлока. Крышку, перевернув, приспособили сверху, рукояткой притиснув к пыжу и обвязали всю конструкцию по периметру верёвками. Для пущей герметичности щель между крышкой и котлом была обмазана смесью из перетопленного на разведённом тут же неподалёку костерке свиного жира и грязи. Уж чего-чего, а в грязи на московском Торгу, несмотря на вполне себе тёплую майскую погоду, недостатка не было. До того, чтобы замостить будущую главную площадь страны брусчаткой тут то ли ещё не додумались, то ли не посчитали нужным тратить время и средства.

Всё это происходило, напомню, под непрекращающийся перезвон колоколов кремлёвских соборов, который был привычно подхвачен и звонарями многих московских церквей. А как иначе: раз в Успенском звонят — значит, так и надобно. Однако вскоре, ещё до того, как последние соломенные снопы, которым я предназначил роль своего рода «дымовых шашек», были замотаны влажным тряпьём и привязаны к верёвками для волочения, из-за кремлёвской стены до наших ушей донеслись звуки ружейной пальбы, колокольный перезвон смешался, а затем и вовсе прекратился. Явно там что-то происходило — но вот что?

Однако, что бы там ни было, происходящее в Кремле должно отвлечь