Время от времени Лео встречал Тома Дика, который в эти дни именовался Томасом. В столовой, во дворе, пару раз на лестнице, на пути к комнате Эдди на втором этаже по той же лестнице, которая вела к комнате Лео. Том выиграл, хотя Лео понятия не имел, что играет. Всякий раз он презрительно смотрел на Лео; когда они равнялись, глаза его делались дьявольски веселыми, он молча расправлял плечи, обнажал влажные зубы в улыбке, или подобии улыбки, или подавленном смешке. Опускать глаза было уделом его друзей; Тома Дика всегда окружала толпа, смеющаяся над его остротами, впечатляющаяся сложенными за спиной руками и цветистыми рассказами об Индии и жизни в странном полуразрушенном доме в Йоркшире.

У каждого курса был изгой. Все отводили глаза, понимая, что на месте Лео мог очутиться любой из них.

Но самое главное – оказываясь в одиночестве в своей комнате, пытаясь вплотную заняться тем, ради чего здесь находился, то есть книгами и литературой, Лео обнаруживал, что мыслями возвращается к фразе, сказанной им Три. Точно так же он прокручивал в уме цитату из «Даниэля Деронды», бесконечно мучаясь вопросом; неспособный поверить, что слова, которые изменили все, исчезли. Те слова, которые он сказал девушке, показали, кто он есть и в кого может превратиться. Фразы – и та, и эта – никуда не делись. То есть «Красива ли она, или нет в ней красоты». И «Однажды я таки тебе отлижу».

– Твой отец сделал что-то ужасное, – сказала его мать.

В ящике обнаружилась нацарапанная косым почерком консьержа записка: «Позв. матери». Каждую неделю он писал им письма. А рассказать было что – пусть даже всего они не поняли бы. Днем он встречался с людьми, здоровался; всегда можно сделать хорошую мину при плохой игре. Всего-то три года, в конце концов. Иногда Лео звонил родителям по таксофону, но он располагался под лестницей; всегда существовал риск, что кто-нибудь, кто ждет своей очереди, услышит твои слова. Так что разговаривал он по делу, жизнерадостно и не дольше пяти минут. Звонил матери, как и обещал.

– Начинается! – с жаром сказал Лео.

– Сорвал спину. Не знаю, каким образом. Раньше такого не случалось. Пришлось отменить всю работу на этой неделе. Страшно неудобно. Мне приходится заходить к нему каждые десять минут. Выслушивать ужасные шуточки и смотреть, как он бодрится.

– Представляю, – посочувствовал сын. – Он ходит?

– Нет. Говорю же: приходится заходить к нему каждые десять минут. Лежит наверху в постели, подтянув колени; притворяется бодрым, а на самом деле жалуется абсолютно на все. Еще и командует мной как… как доктор. Как ты понимаешь, его командирство я пропускаю мимо ушей. Все, на что его хватает, – дойти до уборной. Говорит, это прострел, а не грыжа, но, по-моему…

– Он врач, – напомнил Лео.

– Да! – категорично отрезала мать. – Гоняет меня туда-сюда, как в регистратуре. Но дело в том… Я перезвоню.

Перезвонила.

– Дело в том… Тебя же надо забрать на неделю, в это воскресенье? Я не представляла, как брошу отца в таком состоянии. Но потом случилось чудо. Мы с Хью пошли в «Сейнсбери», а там, в отделе моющих средств, я встретила… ты помнишь Эдну и Кита? Как же его фамилия… Кит Арчибальд?

– Нет, не помню.

– Кит работал медбратом в больнице, где стажировался твой отец. Он давно на пенсии. Эдна, бедняжка… твой отец всегда говорил, что она славная, но простоватая. Очень милая пара: добрые и счастливые люди. Набожные. Кит долгое время был душой Христианского союза Северной больницы. Они нас прямо-таки спасли. Очевидно, они считают, что помощь соседям – их христианский долг, а теперь их соседи – мы. Они не против приехать на своей машине, забрать тебя с вещами и привезти в Шеффилд.

– Но мама…

Тут Лео подумал: а против чего, собственно, возражать? Через десять дней его заберет эта супружеская пара, Кит и Эдна, и все, кто это увидит, решат, что они и есть его родители. Селия прояснила организационные вопросы и в конце добавила, что позвонит еще и что Кит с Эдной тоже позвонят. Он положил трубку. И содрогнулся от собственного снобизма.

Шла седьмая неделя семестра – он почти закончился. В конце недели ожидалась вечеринка. Не узнать о ней не представлялось возможным. Ее обсуждали на семинарах, в столовке, в комнате отдыха над газетой. В ящики сыпались приглашения, напечатанные на розовой или голубой бумаге, на какой печатался «Ежедневный листок», и снабженные рисунком: портретом – видимо, Эдди в ванной, с бутылкой в одной руке и косяком в другой и окосевшими глазами: мол, глядите, я уже никакой, напился и накурился. Каждому стало известно: Эдди пригласил всех. Предполагалось, что будет что-то вроде дресс-кода, который надлежит держать в тайне, но о нем все равно узнали. Люди, которые нравились Эдди, должны были прийти в белом. Тем, кого он не любил, сообщили, что будет Черная Вечеринка – черный верх, черный низ. Четверым, как все узнали, предлагалось надеть все красное.

– Это Томас Дик предложил, – подслушал он слова Клэр. – По-моему, блестящая идея. Жду не дождусь.

Остался ли кто-либо, обойденный приглашением? Пригласили и тех, кто не знал Эдди, и тех, кто сомневался, что его знает. Вечеринку устраивали в той самой комнате двумя этажами ниже. Позвали даже мистера Бентли, и на прямой вопрос Три на одном из семинаров тот ответил, что не обещает, но очень постарается заглянуть. Интересно, что рекомендовалось надеть мистеру Бентли?

Лео слабо улыбнулся. Он хотел хорошо, интересно и умно поговорить о Клафе [29]. Клаф ему очень нравился. Лео нетерпеливо подался вперед, ожидая, когда закончится хотя бы один разговор не о Клафе. Ну, закончился. Он встал и попытался заговорить с одним из них: я тебя видел вчера в торговом центре, ты заходил в «Браунс» [30]. Правда, «Браунс» лучшие? – но мало чего добился. Он ушел с семинара. Все говорили только о вечеринке, до которой оставалось два дня. Он притащил уйму пива. Папина кредитка – а, не все ли равно?

Он твердо решил не жалеть себя. И раньше, в Шеффилде, случались вечеринки, на которые его не звали. И это было абсолютно нормально. Не то чтобы именно эта вечеринка затевалась с единственной целью – не приглашать его, то есть пригласить всех, кроме него. Он вспомнил о местоимении в языке индейцев чероки, которое привел в пример герр Мюльхойзер на лекции в прошлую среду: первое лицо множественного числа, исключая того, с кем говорят. «Мы-но-не-ты в субботу знатно повеселимся на вечеринке». Вполне переживаемо. Подумав, Лео решил, что раз уж идти в свою комнату ему все равно мимо Эдди, то никто и не заметит, что он вышел. Вообразил жалкую улыбку, с которой будет проходить мимо красивых людей в белом, черном и даже красном, бегающих по лестнице. И вовсе им незачем знать, что он здесь.

В шесть – визг на лестнице: пришли самые близкие. Хлопнула пробка от шампанского.

В половине седьмого зазвучала музыка: громкая, обильная обертонами, неожиданная. Вечеринка начиналась с оперы: что это, Вагнер? Во дворе все поднимали головы и, смеясь, смотрели на окна первого этажа. Многие из них уже были одеты в белое: процессия пошатывающихся весталок с бутылками.