– Мы тебя позжей ждали!

– А я – вот он. – Подросток зябко поёжился. – Ведите меня к командиру.

Юный партизанский связной Матвей Столяров с началом оккупации поступил учеником в сапожную мастерскую некоего господина Чеширского, бывшего сотрудника наркомвнузема, вышедшего в конце тридцатых на пенсию. Прикрылся, так сказать, подлецом, поскольку Чеширский новую власть приветствовал, лично выдал нескольких оставшихся в городе коммунистов, и немцы считали его абсолютно благонадёжным. И счёт этот, гамбургский, распространялся и на работников Чеширского, что было весьма удобно для связного: Матвей с лёгкостью преодолевал кордоны и постоянно вертелся вокруг оккупантов, выведывая и высматривая всё, что могло заинтересовать партизан.

И так мстил за отца, погибшего в самом начале войны в далёкой Белоруссии.

– Шишка новая к фашистам приехала, со спецгруппой из какой-то «Анвер…», «Анер…». – Парнишка сбился.

– «Аненербе»? – помог Ветров, командир отряда.

– Точно! – Матвей улыбнулся и хлебнул горячего чая из железной кружки. Основной доклад он закончил и теперь делился слухами и сплетнями. – Я слышал, как Чеширский о нём говорил с полицаем Близнюком.

– Что именно говорил? – Появление важной шишки Ветров не мог оставить без внимания. – Подробности есть?

– Говорил, что эсэсовец новый, штарн… шран…

– Штандартенфюрер?

– Точно! – Матвейка, наконец-то, согрелся и теперь держал горячую кружку за ручку, а не двумя руками за бока, как раньше. – Чеширский говорил, что штандартенфюрер этот по каким-то совсем секретным делам приехал и может даже начальнику гестапо приказывать.

– Фамилия у него есть?

– Фон Рудж. – Матвей почесал в затылке. – И ещё Чеширский говорил, что Руджа этого немцы и сами побаиваются. Злой он, холодный, как зыркнет – мурашки по коже.

– Ты его видел? – осведомился командир отряда.

– Ага.

– И что?

– Фашист как фашист, чтоб ему пусто было. – Подросток подумал и добавил: – Только я его издали видел. И вечером. Он днём не выходит.

– Не простой фашист, получается, – протянул Ветров. Командир отряда был не местный – присланный из Москвы офицер НКВД – и знал о немцах гораздо больше остальных. – «Аненербе» секретными делами занимается, и я ума не приложу, что этой организации понадобилось в Озёрске.

Юный Столяров лишь руками развёл, показывая, что разделяет недоумение Ветрова.

– Где этот фон Рудж чаще всего бывает?

– Говорят, в графской усадьбе.

– Говорят? А ты не видел?

– Я ж сказал: он днём вообще не появляется, – округлил глаза парнишка. – Ночью выходит и уезжает сразу.

– Нужно проследить, – жёстко приказал Ветров.

– Слушаюсь.

– У тебя в усадьбе знакомые есть?

– Ну, есть. Нюрка Ластикова, тёти Паши, поч-тальонши, дочка. Я через неё и…

– Вот-вот! – перебил Ветров. – Только через неё. Она местная, подозрений не вызовет.

Только что закончилась кинохроника – очередной выпуск «Die Deutsche Wochenschau», – и в зале на полминуты включили свет.

– Ах, поскорее бы, – сквозь зубы бросил Пётр соседу, белобрысому здоровяку в форме гауптштурмфюрера ваффен СС. – Знаете, Мюллер, Цара Леандер – моя любимая актриса.

Капитан скривил губы:

– Говорят, эта Леандер – еврейка.

– Еврейка на экранах рейха?! – Фон Рудж театрально вытаращил глаза. – Вы шутите, мой дорогой. Она шведка! Доктор Геббельс не пропустил бы на немецкие экраны еврейку!

– Но её талант…

– Мюллер?

Гауптштурмфюрер опомнился и с лёгкой нервозностью произнёс:

– Разумеется, господин штандартенфюрер, никаких евреев на экране.

И про себя проклял тот момент, когда ответил на ничего не значащее приветствие старшего офицера, после чего оказался в соседнем с ним кресле – Мюллер тяготился обществом фон Руджа. Вроде ничего необычного в представителе «Аненербе» не было: невысокий, щуплый, аристократически бледный хлыщ, на которого другой раз и не посмотришь, но… Но фон Рудж нагонял на окружающих страх: холодным взглядом, жёстким словом, движениями бойца и просто – одним своим присутствием. Рядом со штандартенфюрером даже он, гауптштурмфюрер Мюллер, фронтовик, прошедший Францию и Польшу, а теперь – Россию, дважды раненный и награждённый «Железным крестом», ощущал лёгкий озноб.

Хотелось подняться и уйти.

– Никаких евреев вообще, – усмехнулся фон Рудж, продолжая разговор. – Никаких.

– Согласен.

– От них одни неприятности.

– Совершенно верно.

– Так говорит фюрер.

– А фюрер не ошибается.

К счастью для Мюллера, свет в эту же секунду погас, заиграла весёлая музыка, и начался довоенный фильм «Премьера» с несравненной красавицей Царой…

А когда он закончился, Пётр отказался от неискреннего предложения Мюллера и подтянувшегося начальника местного гестапо «продолжить веселье в офицерском клубе» и пешком отправился в свою квартиру – в одиночку, по тёмным и заснеженным улицам Озёрска.

Крепко изменившегося со времён Гражданской войны.

Появились новые здания, новые памятники, новые улицы… Лицо преобразилось, но город остался узнаваемым, и Пётр то и дело натыкался на памятные дома и закоулки, на деревья, лавочки и выбоины в брусчатке, с которыми, кажется, не могла справиться ни одна русская власть: ни царская, ни советская.

Бруджа наталкивался и сентиментально улыбался.

«Похоже, я стал настоящим немцем».

Да нет, не стал, просто прикидывается, так же, как раньше прикидывался местным чекистом, а до того – поляком, снова немцем, шведом, англичанином и ещё датчанином… Он всегда прикидывался. Всегда старался скрыть сущность охотника, причём, по возможности – рядом с отъявленными палачами: воевал во Франко-прусскую, топил в крови Парижскую коммуну, истреблял буров в Южной Африке, вместе с австрийцами и галичанами вырезал русинов в начале Первой мировой… Пётр всегда находил тех челов, которые хотят и любят убивать и мало чем отличаются от зверей, но… Но все они всё равно оставались для него пищей.

И дрожали в присутствии охотника.

Так заведено: челы – пища.

А он…

Он – несчастный, одинокий масан, потерявший свою честь в маленьком русском городке и поклявшийся всё исправить.