«Знаю я эти ваши обстоятельства», — мрачно подумал Иван.

От полицейского несло хлебным вином и селедкой. Толстые обветренные губы жирно лоснились. Глаза покраснели от пьянства. Но вид имел грозный и представительный.

— Не сочтите за нахальство, но всё ж поведайте, кто такие будете и по какому праву тут находитесь? — осведомился полицейский, для важности похлопав по ножнам с огромной, больше похожей на меч, шпагой.

— Чиновники из Тайной, ея величества, канцелярии, — ответил за обоих Иван и, не дожидаясь следующего вопроса, показал должные бумаги. — Грамоте хоть учён?

— Есть малость.

Документы «Петюни» полициянт досматривать не стал. Вернув бумаги канцеляристу, козырнул:

— Благодарствую. Прошу покорнейше извинить. Служба-с.

— Извиняю, братец.

Через минуту прибыл и доктор — пожилой немец, который сразу раскрыл свой лекарский чемоданчик, извлекая на свет божий разный непонятный инструмент.

Подойдя к мёртвому телу, покачал головой:

— Печально! Совсем молоденькая барышня…

Успев за короткое время обследовать труп, распрямился и сказал:

— Боюсь, в моём вмешательстве уже нет никакого смысла. Девица мертва. Смерть наступила по причине удушения около часа тому назад. Если больше, то ненамного.

«Не ошибся потомок» — почему-то удивился канцелярист, вслух велев:

— Прошу написать о сиём прискорбном событии меморию.

— Всенепременно, — кивнул доктор. — Но сначала нанесу аудиенцию хозяйке этой обители. Прислуга передала, что барыне стало дурно. Мёртвые подождут, а живым ждать некогда.

— Ступайте, — разрешил канцелярист.

— Да, — замер, перед тем как уйти лекарь. — Не знаю, будет ли вам интересно…

— Любая мелочь может пригодиться. Говорите.

— Вероятно, девица носила в себе плод.

— И как вы сие определили?

— По косвенным признакам. Да и чрево округлилось. Токмо под сарафаном плохо видно. Конечно, для окончательного вердикта нужно произвести вскрытие, но есть ли в сём необходимость?

— Нет.

— Надобно отразить факт, что девица понесла, в докладе?

— Обязательно отразите.

Доктор кивнул и ушёл.

Полицейский, не знавший чем заняться, вопросительно посмотрел на чиновника из Тайной канцелярии. Тот правильно истолковал его взгляд.

— Потомись тут, братец, подожди сыщика из Сыскного приказа. Как звать-то?

— Прокопием кличут.

— Хорошее имя.

Полицейский зарделся.

— Скажете тоже…

— Скажем-скажем. Ты бди, Прокопий! Никуда не отлучайся.

— Слушаюсь! Будьте покойны — с места не сдвинусь, — отрапортовал полицейский.

Оба Елисеевых отправились в барский дом — искать камердинера.

Им оказался высокий, худой будто глиста парень с круглым, на удивление чистым лицом, одетый в кафтан, явно с хозяйского плеча. Чулки на нём с золотыми нитями, пряжки сияли, на голове парик, штаны из чистого шёлка обтягивали тощие ляжки.

— Ты и есть Антон, барский камердинер?

— Точно так, господа хорошие, — лениво ответил парень, а сам глазками по сторонам зырк-зырк.

Знать, нечисто на душе у него, решил про себя копиист. Честный человек и смотрит открыто — ему бояться нечего.

— Ведомо ли тебе, что сотворилось с горничной Варей?

— Весь дом знает. И для меня сие не новость. Не стало больше Вареньки, упокой Господь её душу. Нашёл бы убивца да своими руками бы затряхнул. Всю пыль бы выбил!

Он помахал перед собой большими кулаками.

— Любил, значит, Вареньку, — осторожно поддакнул канцелярист.

— Дык кто ж её голубу не любил?! Весь дом души в ней не чаял.

— А барин как? Привечал?

— Барин… — Камердинер на миг запнулся, но быстро совладал с собой. — И барин привечал. Расторопная она была, ладная…

— А уж в постельке барской совсем, видать, хороша была, — встрял внезапно «Петюня».

«Ты чего?» — удивился в мыслях канцелярист.

«Так надо. Я этого кренделя провоцирую. Не мешай!»

Лицо у опешившего Антона стало наливаться красным. А «Петюня» продолжал:

— Прав я? Да? Небось, совсем девке проходу не давал. То за зад щипнёт, то в постельку завалит, когда супружницы дома нету. Барахтаются там, смеются, хохочут. А тебе каково — ты ж при самом барине приставлен. Халат ему приносишь, трубку табаком набиваешь, тапочки в зубах таскаешь. Ну, он при этом зазнобу твою лохматит, любо-дорого посмотреть. Верно говорю?

Руки у камердинера снова сжались в кулаки.

— Да ладно тебе, братан! Заделал барин любушке твоей дитя, осчастливил так сказать. Радости привалил — ей в подоле, а тебе полные штаны.

Будь камердинер быком, давно бы из ноздрей паром попыхивал да копытами землю рыл. А «Петюня» продолжал изгаляться:

— Женился бы ты на ней, и была бы тебе радость. А что — ночью можно спать спокойно, дитёнка делать не надо — за тебя уже расстарались. Потом бы и с другим помогли. Малышни полную хату б настрогали.

— Ты… — зашипел, словно змея Антон-камердинер, — ты!

— Я?! Причём тут я? Это любушка твоя с барином всё. Я тут ни при чем. Ты от несчастия такого пил, а они над тобой изгалялись. Небось, когда в постельке барахтались, за дверью стоял — подслушивал охи и ахи? Классно твой барин гребёт, а?

— Да я! — вскинулся Антон.

— Кушак покажи, — вдруг строго спросил «Петюня».

— Кушак? Какой кушак? — удивился сбитый с толку камердинер.

— Да твой собственный.

— Чичас, — двинулся было куда-то Антон.

— Не томи, милай!

— Чичас-чичас!

Внезапно он развернулся и нанёс кулаком страшный удар по лицу «Петюни», потом сбил с ног канцеляриста и пулей бросился на выход.

— Стой, дурак! Ты куда?! — завопил вслед копиист.

Он сумел подняться и бросился вдогонку, крича:

— Держи его! Хватай!

Но перепуганная прислуга даже не пыталась встать на пути у разъярённого камердинера. Тот мчался, сломя голову, снося, словно тараном, любое препятствие.

Вихрем вылетел на проезжую дорогу и, нелепо взмахнув руками, оказался под копытами лошадей, везших карету со знакомым гербом.

Трубецкие… Им закон не писан, вспомнил Иван слова отца.

Крики, стоны, плач… Бледный как призрак кучер, отчаянно ругающийся князь, спешившиеся гайдуки…