– Посвятите себя Революции! Военные, инженеры, врачи, дипломаты! Те, кто занимал какую-либо должность при старом режиме! Выйдите вперед!

От их настойчивых призывов невозможно было спрятаться, и только голоса призраков заглушали их. Призраки соболезновали людскому горю. Видимо, они появились из тьеддеев. Я взглянула на ступу. В рассеянном свете сумерек ее длинный золотой шпиль напоминал удочку, закинутую с неба на землю. Еще одного поймали! Рыба? Головастик? Нет, это семя. Новое семя… Они пели, радуясь возвращению ребенка в их мир. Мы по ошибке отдали тебя людям, а теперь забираем назад, ты принадлежишь нам.

– Вы должны выйти вперед! Должны служить стране! Славному делу Революции! Выйдите вперед!

Никто не вышел. Ребенок умер – на сегодня достаточно потерь.

– Смотри, Рами. – Папа показал на луну в вышине. – Это вторая луна нового года. – Он пересчитал дни по пальцам. – И не какая-нибудь, а полная. Неудивительно, что светит так ярко. И правда, тигр должен уйти, уступив место кролику.

Мы вышли посидеть на обнаженных корнях баньяна, который рос под окнами нашей комнаты. Несмотря на поздний час, было светло, словно ночь, скорбя вместе с нами, вместо привычного черного облачилась в траурный белый наряд.

– Прошлой ночью она не была полной, – пробормотала я в ответ. Я чувствовала себя совершенно обессиленной, опустошенной, словно долго шла по дороге, ведущей в никуда. Все, кроме нас с папой, легли спать сразу после похорон, измученные, потрясенные случившимся. – Это точно одна и та же луна?

Разумеется, одна и та же. Просто мне не хотелось говорить о том, о чем я думала на самом деле: свет, которым залито все вокруг, – не только от луны. Погребальный костер превратился в груду пылающих углей, как будто на школьный двор, обращая в пепел все на своем пути, упала звезда. В воздухе витал едкий запах, и я вспомнила, как однажды, когда Ом Бао готовила на кухне, в печь свалился геккон. Ящерица погибла в огне, а меня потом целый день воротило от еды – все пахло горелым мясом.

– Не похожа, правда? – тихо сказал папа, не отводя глаз от луны. – Все меняется так быстро, Рами, мир уже не тот, что был сегодня утром.

Действительно, неужели с тех пор, как мы смотрели на луну, игравшую с нами в прятки, и папа рассказывал про Самбата, прошел всего один день и за это короткое время умер ребенок? Еще утром он жил, а вечером стал горстью пепла, и его смерть запомнилась всем больше, чем его жизнь. Удивительно, как такой маленький человечек оставил после себя такую огромную пустоту. Будто целые недели выпали из жизни, сгорели дотла вместе с крошечным гробом.

– И все-таки луна – одна, – продолжил папа, и голос его был далеким, как ярко-белый лик ночного светила. – Откуда ни смотри на нее, она всегда одна и та же. – Он сглотнул. – Ты знаешь, я родился в год Тигра, 1938-й. Сейчас мне тридцать семь лет – уже старик, наверняка думаешь ты! – Он слегка усмехнулся и, обернувшись ко мне, добавил: – В одной из своих многочисленных жизней Будда был Тонсай Бодхисатом – бодхисаттвой, просвещенным существом в обличье кролика.

Будда-кролик?

– Однажды в полнолуние Индра решил превратиться в старого брамина и испытать доброту Тонсай Бодхисата, чтобы понять, достоин ли тот лучшего перерождения. – Папин голос словно спустился с небес и теперь вился вокруг меня, оставляя в воздухе легкие, как дым, следы – очертания новой сказки. – «Я так голоден, малыш, – сказал он кролику. – Позволь, я съем тебя?» Тонсай Бодхисат, проникшись состраданием к изнуренному голодом отшельнику, согласился. Он развел костер, стряхнул с себя насекомых и прыгнул в огонь. Но в ту же секунду Индра бросился кролику на помощь, выхватил из пламени его душу и улетел с ней на луну. Он вырезал Тонсай Бодхисата на сияющей поверхности луны и сказал кролику: «Пусть мир знает о твоей доброте». – Папа улыбнулся и снова посмотрел на небо. – Вот почему, Рами, глядя на полную луну, мы видим кролика.

Я стала искать очертания кролика, тонкой гравировкой нанесенные на лунный шар. Когда-то Кормилица научила меня различать их, рассказав другую историю. На луне можно увидеть кролика, склонившегося над костром, потому что кролик – хранитель Вечного Огня. Выходит, кролик склонился над своим собственным погребальным костром?

– Когда небо окутывает ночная мгла, когда мир лишен солнца и надежды, луна – единственный источник света, – прервал мои размышления папа. – Как бы мне хотелось очутиться на луне, Рами… – Он перевел взгляд с луны на меня и замер на полуслове.

Я ждала. Папа моргнул и отвернулся. Я знала, для чего он не может подобрать слова. Смерть – переход, путешествие в другой мир, и этот мир может оказаться прекраснее нашего. И пусть огонь поглотил тело ребенка, душа его отправилась на луну, и там, высоко в небесах, ей уже ничего не страшно. Некоторые вещи очевидны, не нуждаются в папином объяснении, как, например, желание покинуть этот мир, уйти туда, где нет боли и горя. И я хотела, чтобы папа знал, что я его понимаю.

– Мне тоже, – отозвалась я. – Мне бы тоже хотелось очутиться на луне.

И все же тревога не оставляла меня. Подняв глаза к небу, я поняла, что не вижу того, о чем говорил папа. Не обладая даром поэта, я не могла разглядеть в сиянии лунного диска метафору надежды. Вместо нее я видела огромную, зиявшую посреди неба дыру, в которой мог исчезнуть мой отец.

Шли дни, луна нарастала и убывала, а мы продолжали жить в храме. Я старалась не отходить от папы ни на шаг, с ужасом представляя, что где-то притаился и сердито глядит на нас Индра. Он не станет разбираться – просто найдет папу в толпе и, подвергнув какому-нибудь испытанию, заберет у меня. Я следовала за папой по пятам, ловила каждое движение, с подозрением относилась к незнакомцам – вдруг они пришли за ним? Когда папа шел куда-нибудь, я бросалась следом и хватала его за руку, порой так крепко, что он невольно морщился. Наверное, он жалел, что завел тот разговор так рано и сказал так много, а может, наоборот – что завел его так поздно и сказал так мало.

Однажды папа взял меня в город, и там мы узнали, что старика уборщика, а также других, более состоятельных жителей Ролокмеаха – землевладельцев, чиновников, мелких торговцев – посадили в грузовик и увезли куда-то. Никто не мог сказать, куда именно забрали нашего друга и почему – он ведь явно не принадлежал ни к одной из этих групп. Местные не очень-то хотели распространяться о том, что они знали или предполагали. Возможно, боялись, что их ждет та же участь. Нам оставалось только гадать. Когда папа попытался разузнать что-то у солдат Революции, охранявших храм, один из них спокойно, словно это было нечто, само собой разумеющееся, ответил:

– Того, кто пустил корни, нужно вырвать и пересадить в другое место.

Пустил корни, вырвать, пересадить. Вокруг все время звучало что-то подобное. Эти слова произносили так, что они наполнялись ненавистью и злобой. Даже я, семилетний ребенок, чувствовала их категоричность: ты либо за Революцию, либо против нее. Никаких сомнений, никаких компромиссов. У старого уборщика слишком много «плохих» связей: город, храм, монахи, а теперь еще и мы, – ему нельзя доверять. «Сорняки нужно выпалывать, пока они не разрослись!» – кричали солдаты. «Братья и сестры, товарищи, вместе мы должны сформировать новое политическое сознание. Мы должны отказаться от старых привычек и желаний, пожертвовать личными интересами во имя общего блага…» – вторили им камапхибали спокойными, монотонными голосами.