Я замотала головой. Как можно согласиться на такой бессмысленный, жестокий обмен? В моем мире все просто: он – мой отец, я – его дочь, мы должны быть вместе. Моя жизнь немыслима без папы. Я хотела сказать ему об этом и не находила слов. Я снова замотала головой. Нет.

По его лицу, словно рябь по поверхности пруда, прошла дрожь, оно исказилось от боли.

– Я рассказываю тебе эту историю – это ведь тоже история, – чтобы ты жила. Меня зароют в землю, а ты будешь летать. Ради меня, Рами. Ради своего папы ты будешь парить высоко в небе.

Я не ответила. Мне хотелось, чтобы папа замолчал. Его слова звучали как прощание.

Он отстранился и сделал глубокий вдох.

– Знаю, сейчас ты не понимаешь, но однажды поймешь. – Из внутреннего уголка его правого глаза ручьем текли слезы. Ручей мягко, словно лаская папино лицо, струился вдоль носа и, задержавшись ненадолго в ложбинке у ноздри, катился дальше. – Прости меня тогда. Прости за то, что меня не будет рядом…

Не договорив, он закрыл лицо руками и зарыдал. Вместе с ним рыдали теводы – как будто стая птиц с шумом вспорхнула в темнеющее небо.

– Вы должны принести себя в жертву Революции! – прогремел старший камапхибаль, ударив кулаком в ладонь. От напряжения у него на шее вздулись вены. В оранжевом свете факелов, с которыми ходили по храму солдаты Революции, его слова и движения казались особенно зловещими. Теперь стало понятно, что именно он – предводитель камапхибалей. Это он зачитывал список. – Здесь все товарищи, включая меня самого, оставили дома и семьи ради того, чтобы строить Демократическую Кампучию!

Не знаю, сколько их было на самом деле, но в неровном свете факелов казалось – сотни. Они напоминали фигурки из бумажной гирлянды: похожие друг на друга и объединенные общей клятвой быть во всем заодно и ничем не отличаться. И только новичок, с его очками и торжественностью поэта, выделялся на их фоне. Он стоял в стороне, как будто его лишили привилегии быть в центре за то, что он не сумел своими речами заполучить в ряды камапхибалей новых людей.

– Не вы одни потеряли близких, – продолжил предводитель. – На нашу долю тоже выпало немало потерь и страданий. Это цена, которую мы заплатили, чтобы избавить вас и страну от несправедливости старого режима. И теперь вы должны бороться вместе с нами! Выйдите вперед, пока не поздно! Пока еще один ребенок не умер у вас на руках!

Он имел в виду ребенка господина Вирака. Как он смеет, подумала я, упоминать смерть ребенка при его родителях? Использовать ее, чтобы заставить людей присоединиться к Революции? Как будто живых им недостаточно и они решили призвать на службу Революции мертвого младенца, разбередив сердца несчастных родителей.

– Те, чьи имена я назвал: мы даем вам возможность сдаться добровольно. Если продолжите прятаться или попытаетесь бежать, мы не сможем обеспечить вашу безопасность, равно как и безопасность вашей семьи. – Он подождал, чтобы люди могли осмыслить его слова. – Выйдите вперед, товарищи. Пока выбор за вами.

Наступила долгая тишина. Наконец мужчина поднял руку. Я увидела закатанный рукав белой траурной рубашки. Господин Вирак. Камапхибали захлопали в ладоши. Конг Вирак. Его имя шло вторым в списке. Должно быть, он сообщил его солдатам. Иначе как они узнали? С тех пор как умер ребенок, он ходил сам не свой, все боялись, что он помешался, – и вот он бездумно поднял руку. Рядом поднялась еще одна рука, а может, мне показалось и это была всего лишь тень от руки господина Вирака. Камапхибали снова захлопали. Повсюду мелькали тени. Я не различала лиц и не могла точно сказать, сколько человек подняли руки. Поднявшись с места, господин Вирак живой мишенью возвышался над остальными.

В комнате господина Вирака рыдала его жена. Зачем? Зачем он это сделал? Господин Вирак сказал, что не может больше оставаться здесь, рядом с ней. Все, что им осталось, – скорбь, слезы и воспоминания. Он ранил ее жестокими словами, точно пулями. Обезумев от боли, бедняжка вбежала к нам в комнату.

– Прошу вас, поговорите с ним! – Она схватила папу за рукав. – Поговорите с ним!

Мама подошла к жене господина Вирака и дала ей пощечину.

– Замолчите! – приказала она. – Я не слышу собственных мыслей.

Женщина рухнула на пол, задыхаясь от рыданий. А мама, повернувшись к папе, спросила:

– Почему? Скажи, почему ты сдаешься? Ведь есть другой путь… есть выход.

О чем она? Что папа сделал? И тут меня осенило: рядом с господином Вираком сидел папа. Это он поднял руку.

– Неужели ты не видишь, что выход есть? – крикнула мама.

Папа взял мамины руки и посмотрел на нее так, будто в комнате они одни и происходящее касается только их.

– Знаю, я не всегда был рядом, когда ты нуждалась во мне. – Папа привлек маму к себе. – Я часто теряю себя среди собственных мыслей, в вечном поиске источников света. Но где бы ни искал, я нахожу тебя, яркую, лучезарную, и ты – ответ на все мои вопросы. Моя единственная звезда. Мое солнце, моя луна, моя путеводная нить. Пока у меня есть ты, я всегда буду идти верной дорогой. И пусть я не смогу прикоснуться к тебе, я буду видеть и чувствовать тебя, где бы я ни был. Я знаю, где всегда смогу найти тебя. – Он положил мамину ладонь себе на сердце. – Здесь, ты всегда здесь.

Мама оттолкнула его и выбежала из комнаты. Ее длинные волосы были мокрыми от слез. Папа стоял, дрожа всем телом, и смотрел на меня.

Меня зароют в землю, а ты будешь летать…

Как же я не поняла раньше. Даже сейчас папа не пытался скрыть от меня терзавшие его печаль и страх. Он слегка покачивался, прижав руки к груди, приоткрыв рот, словно хотел все объяснить, но осекся, поняв, что никакие слова и ни одна история не подготовят меня к его уходу, не опишут его боль.

Знаю, сейчас ты не понимаешь, но однажды поймешь. Прости меня тогда. Прости за то, что меня не будет рядом.

Я не знала, что этот день наступит так скоро. Что он уже наступил. И я ничего не могла изменить. Не могла утешить ни его, ни себя.

Очнувшись, папа повернулся к остальным и рассказал им то, в чем признался несколько дней назад Большому Дяде: он разорвал все связи с нами и переписал историю семьи.

– Позаботься о них, – попросил он дядю. – Мои дети теперь твои.

Большой Дядя хотел было возразить, но, увидев папин взгляд, беспомощно опустил голову.

Кто бы мог подумать, что такая маленькая комната может вместить столько горя.

Мама спала к нам спиной, прижимая к себе Радану. Слезы иссушили ее тело, сделали его твердым, как дерево. Рядом с ней лежал папа, так тихо, что на миг мне показалось, будто он тоже заснул. Потом я заметила, что его глаза двигаются, следя за маленьким гекконом, который сновал по потолку. Ящерица почему-то напомнила мне о ребенке господина Вирака. Может, потому, что тоже была совсем крошечной, а еще делала языком «цсск-цсск» – малыш издавал похожий звук, когда собирался чихнуть. Вдруг он вернулся, переродившись в этого малютку-геккона, и теперь, переполненный до дрожи в лапках желанием жить, бегает по комнате в поисках еды и играет со светом от керосинового фонаря? Геккон носился над нами, как заведенный. В моей голове возникла и постепенно обосновалась мысль. Невесомая, плавная, похожая на полет птицы. Подобно ястребу, что летал вокруг ступы, когда мы с папой стояли у колодца, она описывала круги в моем сознании. Круги превратились в полную, яркую луну.